Золотые долины

Медленно, натужно втягивался в ту жизнь, что была когда-то привычной, естественной. Никакой другой он тогда и не знал. Но теперь за четыре с лишним месяца отвыкал, и она казалась не то чтобы тяжелой, а неправильной, что ли, устаревшей. Цивилизация давно ушла вперед, а такие вот островки остались.

Нет, не так. Совсем не так. Их поселок был новой цивилизацией — коттеджи и многоэтажки, центральное отопление. Участки земли воспринимались не как источник для пропитания, а. Как там англичане, американцы называют? — газоны, лужайки. Вот именно. Земля под мягкую красивую травку, а не под картошку. Но жизнь повернула так, что эти сотки — гарантия не умереть с голоду. Редиска, огурцы, морковка. Помидоры и перцы в тепличках. И картошка, картошка. Вареная картошка с молоком, с редиской и редькой в сметане, жареная, печеная, тушеная, пюре...

Илья застал, когда родители держали свиней, кроликов, но потом с кормами стало туго — местная ферма закрылась, покупать комбикорм, зерно стало негде. Нет, его продают на окраине города, но по таким ценам, что кормить ими скотину в убыток. А на траве и морковке даже кролики не протянут. Есть у них теперь десяток кур, и те вечно полуголодные — овес или пшеничные отруби сыплют им буквально по две-три горсти утром и вечером, остальное — трава, иногда недоеденное собакой, муравьиные яйца из обнаруженных на огороде муравейников.

Илья жевал оладьи, запивал голубоватым, со снятыми сливками, молоком, вспоминал, готовился к двум месяцам полузабытой и на самом-то деле чуждой ему теперь жизни. Боялся, что не выдержит и скажет: «Не могу. Всё». И этим убьет последние силы родителей.

Но мышцы постепенно привыкали к физическому труду, кожа — к укусам, руки — к крапиве и иглам осота, мозг — к однообразной работе.

Да и удачи родителей на рынке помогали. В первую поездку заработали пусть не шесть тысяч, как планировал папа, но почти четыре, во вторую — снова повезли в основном землянику — три семьсот. Пошла жимолость, потом черника, виктория на огороде. Постепенно созревала клубника на увалах.

— Ничего, соберем, — бодрился отец, глядя как мама кладет в конверт очередные тысячные бумажки. — Там брусника будет, грибы, ковыль. — Смотрел на Илью просящим поддержки взглядом, и Илья кивал, тоже бодро отзывался:

— Да, получится.

Уверенности, что все у них тут прочно и надежно, добавляли известия из большого мира: в Иркутской области наводнения, есть погибшие, сотни домов разрушены, в Баренцевом море сгорела подводная лодка, в Киеве обстреляли здание телеканала, в Швеции упал самолет, в Африке вспышка вируса Эбола, много умерших. Погудины ужинали под программу «Время» и сочувствовали.

С Валей Илья встречался редко. У нее тоже хватало дел, да и не рвался он встречаться — не знал, как перешагнуть ту грань, что отделяет до сих пор полудетсткую их дружбу от взрослых отношений. Понимал, пора перешагнуть, и не мог. А может, и не хотел. Не признавался в этом себе, даже мысли не допускал, что не хочет, но где-то там, в самой глубине того что называют душой, тлело: «Не надо, ведь тогда придется навсегда с ней, а иначе станешь предателем».

Злился на себя, гасил это тление: «Валя — моя, и мы с ней навсегда вместе. Мы с ней — вместе. — Но тут же добавлял: — Просто сейчас не время. Доучусь, получу диплом, устроюсь работать. Тогда». Да, вот тогда и можно начинать взрослые отношения.

И в то же время очень хотелось Валю. Или вообще девушку, женщину. В двадцать лет оставаться девственником, тихим инцелом, было — кроме всего прочего — стыдно. Тем более ему казалось, что все это видят. И он несколько раз объявлял в компаниях, что на родине у него невеста. Но невеста ли?

В прошлый приезд был уверен — да. Когда ехал сюда, тоже. А теперь. Теперь сомневался. Не хотел, запрещал себе, но — сомневался.

Оставшиеся в Кобальтогорске одноклассники, приятели не заходили. Не звали посидеть в единственной кафешке или просто на природе. Колька тоже не показывался. И Илья никуда не ходил. Лишь с Валей гулял, да и то раз-два в неделю. Заставлял себя. И во время прогулок тяготился ее молчанием, не знал, что сказать. Когда обнимал и целовал, она не сопротивлялась, но почти не отвечала губами, руками. И желание пропадало...

Как-то в свободный вечер решил перебрать скопившиеся еще со школы бумаги в ящиках письменного стола.

Стол был большой, основательный. Когда-то стоял в управлении комбината, но во время разорения дед, с разрешения уходящего начальства, его забрал. Сначала сам за ним сидел, а потом передал ему, Илье. Своего рода подарок на начало школьной жизни. И уроки за этим столом хорошо делались.

В ящиках было много всего. Школьные дневники с оценками, редкими замечаниями учителей, тетради, отдельные листочки с контрольными и диктантами, рисунки, журналы про историю и географию. А вот несколько соединенных веревочкой ватманов — доклад семиклассника Ильи Погудина «Мой родной Кобальтогорск». Имя и фамилия написаны синим фломастером, название — красным. Под названием — распечатанная на цветном принтере фотография — панорама их поселка.