Золотые долины

Колеи проселка глубокие, и чтобы Филка не села на брюхо, папа едет меж ними. Наверное, весной, по распутице, прошли грузовики, разбили дорогу. В последнее время у них тут частенько появляются «Уралы», «КамАЗы», забираются глубоко в тайгу. Одни говорят, что ссыпают разные токсичные отходы, другие, что наоборот вывозят или укрепляют могильники.

Думать об этом не хочется — Илья с детства слышит о том, что у них тут повсюду радиация, что в Огневке не водится рыба, а когда-то кишело, только успевай мушку бросать, что это преступление — не бежать отсюда, не увозить детей.

Да и не только слышит. То в одной семье, то в другой случается беда — коровы или телята отбиваются от стада, забредают к хвостохранилищам, то ли пьют оттуда ядовитую воду, то ли еще что, и на другой день у них начинается понос, и они умирают. Умирают медленно, мучительно, с жутким ревом и судорогами. Случается, пастухов бьют за недогляд. Вернее, одни бьют, а другие защищают — в пастухи идут неохотно, нужно уговаривать мужиков, постоянно повышать им плату.

— А тут ведь новость, — повернулась мама. — Колька с армии вернулся.

— Да? — Илья сделал вид, что удивился. Вернее, удивился по-настоящему, но не сразу выпутался из мыслей; потом уж, через минуту, дошло. — И как он? Давно?

— Ну, недели две назад. Сначала гуляли так, аж на всю улицу радость, а тут встретила — кислый, морщится.

Колька Завьялов — Колян, Колямба, Завьялыч — был его одноклассником. Но это так, формально, а по- настоящему — больше чем другом. Вот многие парни очень быстро начинают называть друг друга братьями, потом так же быстро ссорятся и становятся врагами. Илья с Колькой братьями друг друга не называли, хотя вполне могли бы. И никакие ссоры их братства бы не разрушили.

Разрушала постепенно разлука. Росли вместе с детского сада, а после девятого класса Колька уехал в город, поступил в строительный колледж. Встречались с тех пор во время каникул, да иногда в выходные, когда он, соскучившись, приезжал домой на субботу-воскресенье. Про город говорил неохотно, на вопросы об учебе отмахивался и морщился. Да, это была Колькина привычка — морщиться. Все лицо его мгновенно превращалось в скопище бороздок и складок, если спрашивали о чем-нибудь неприятном.

Потом Илья поступил в универ, встречи стали еще реже. После колледжа Колька с год прожил дома, а вернее, в основном в деревеньке Тальниковой, почти безлюдной, с трухлявыми засыпушками, которые когда-то были дачками кобальтогорцев. Большинство обладателей этих дачек уехали, остальные перестали за ними следить — в лучшем случае сажали картошку, и Тальниковая почти слилась с тайгой — разве что деревца помельче да крапивы побольше.

В Тальниковой Колька прятался — очень не хотел идти в армию. В городе затеряться не получилось, жениться и наделать детей — тоже, работы нормальной не нашел, пришлось жить в более-менее крепком, со стеклами и исправной печью домике.

Иногда наведывался домой, и однажды столкнулся с участковым, и после разговора с ним стал другим человеком. Точнее, переменил отношение к службе.

«Сейчас без военника никуда, — доказывал сначала родителям, а потом знакомым, да так убедительно, как потом пересказывали Илье, что все невольно кивали. — На работу не берут, везде военник требуют. Что, до двадцати семи бегать? Да и посадить могут — теперь с этим строго. А служба-то — всего год, и дедовщины теперь нет почти, и войн особых. Пойду. Что я, не пацан, что ли?»

Как раз был весенний призыв, участковый принес очередную повестку. Колька расписался, собрал сумку, попрощался с родней — отец у него, хотя и сам врач, больной совсем, мама какая-то давно уставшая, равнодушная — и сел в автобус.

Не удивились, узнав, что призвали Кольку хоть и в мотострелковые войска, но определили в строительный отряд: что ж, в соответствии с дипломом. Волновались, но Колька говорил по телефону бодро, присылал фотки — какую они красивую разряжалку для автоматов поклали из белого и красного кирпича, как выложили новый поребрик, отремонтировали курилку — беседка дворянская стала, а не курилка...

В последние месяца два Илье он звонить перестал, а у Ильи как раз началась подготовка к сессии, да и Колька далеко не всегда мог разговаривать. «Блин, надо было хоть эсэмэс посылать», — жалел сейчас, и в душе густел стыд, что бросил друга в самый, как говорят, трудный период службы — перед дембелем.

— Приедем, — сказал маме, — схожу. Год с лишним не виделись.

— Сходи-сходи. Узнаешь заодно, чего морщится.

Дорога стала ровнее, деревья расступились — машина въезжала в широкий распадок меж двух гор Ханского хребта, в одну из долин, которые у них тут называли Золотыми. Золотые долины.