Золотые миры

Все кончено. Разрушены желанья,
Поруганы заветные мечты.
Опять, опять забытого страданья
Я узнаю знакомые черты.

Я узнаю — в холодном сердце снова

Безмолвная тоска по-прежнему лежит;
Гнетут судьбы жестокие оковы,
Дыханье смерти душу леденит.

Нет воли у меня. Желанья безобразны.

Душа моя мне кажется смешна,
Мечты так грубы, пошлы и бесстрастны:
…И жизнь, как туча грозная, мрачна.

7. XI. 1920. Константинополь. Дредноут «Генерал Алексеев».

II. ЭМИГРАЦИЯ

БИЗЕРТА

Этот переход от Севастополя до Африканских берегов подробно описан в моей книге «Сфаят» (Париж. 1935).

Нет, не победа и не слава
Сияла на пути…
В броню закованный дредноут
Нас жадно поглотил.

(Ир. Кнорринг. «Баллада о двадцатом годе»)

Броненосец «Генерал Алексеев» (б. «Александр III», «Слава»), вобравший в свое огромное, мрачное нутро весь Морской Корпус, был в ужасном состоянии. Загрязненный донельзя, он был наполнен крысами, которые по ночам вылезали из своих нор и смело гуляли по спящим людям. В кубрике, куда были помещены мои жена с Ириной, в первую же ночь пришлось спугивать крыс со спящей Ирины. Часто не было света. Ирина замкнулась в себе, одиноко сидела где-нибудь в углу, в стороне от шумной толпы, одна со своими думами, не имея возможности даже писать, как следует, свой дневник: тетрадь была в чемодане, заложенном где-то, среди чужих вещей. Она все же ухитрилась, достала карандаш и на маленьких листах, на которых теперь с трудом можно разобрать пожелтевшие строки, записывала кое-что из своих наблюдений. Помимо хронологического рассказа и описания некоторых фактов, это — отражения разговоров и настроений взрослых. Но это была совершенно не та среда моих знакомых, к которой она привыкла в Харькове, даже в Симферополе. Здесь были военные моряки, и на военном корабле я был человек, по своим мировоззрениям отличавшийся от общей офицерской массы, понесшей поражение в гражданской войне, крайне озлобленной и уже деклассированной. Лично я в эти дни чувствовал себя совершенно одиноким, а про Ирину и говорить нечего. Ее замкнутый, скрытный характер мешал ей сходиться с девочками ее возраста, которых на корабле, помнится, было немного. События, которые проходили перед ее глазами, трудно осваиваемый корабельный быт смущали ее душу. Конечно, молодость брала своё: при первых же теплых лучах солнца она оживала, становилась веселой и доступной детским радостям. Это томление и смена настроений сказывались в ее стихах в виду земли, которая с начавшимся теплом африканской зимы неудержимо влекла к себе и завораживала.

Вот, например, отголоски ее корабельных настроений.

Быть может, снятся в ночь глухую
Тебе далекие края,
Где я в унынии тоскую
В угрюмой жизни корабля,
Брожу по палубе пустынной,
Гляжу в неведомую даль,
Где небо серое, как сталь,
И вьются чайки цепью длинной?
Передо мною, сквозь туман,
Как серый призрак, как обман,
Видны строенья Цареграда
Над бездной вод, в кругу холмов,
Мечетей, башен и дворцов
Теснятся мрачные громады…
А там, за бледной синей далью,
Чуть отуманенной печалью,
За цепью облаков седых,
Где чайка серая кружится,
В глухом тумане волн морских,
Мое грядущее таится…

17. XI. 1920. Константинополь.

«Генерал Алексеев», 20-й кубрик.

Темнота. Духота. Сырость. Крысы пищат.

НЕ ГОВОРИ

Таи в себе глубокое страданье,
Не говори, что жизнь твоя пуста,
И пусть печать зловещего молчанья
Сомкнет твои веселые уста.

Не говори, о чем ты тосковала,

Под маской скрой унынье и печаль,
Не говори, что сердце жить устало,
Не говори, чего так больно жаль.

Таи в себе стремленья и желанья,

Не открывай своих заветных грез,
Не жди от мира капли состраданья,
И пусть печать унылого молчанья
Смирит поток твоих душевных слез!..