Золотые миры

Я накопила приметы
Много тревожных примет:
Будет холодное лето,
Матовый, облачный свет.

Будут задорные блески

В землю опущенных глаз,
Ветер запутает дерзко
Смысл недослышанных фраз.

Не повторенные встречи,

Не утаенная грусть,
Слабые, узкие плечи
Примут непрошенный груз.

В новой приниженной жизни,

В неумолимой борьбе
Будут рассказы о ближних,
И никогда о себе.

Длинные, цепкие руки

Сдавят до боли виски.
Мир потускнеет от скуки
И небывалой тоски.

Встанут забытые лица,

Кто и зачем — не пойму.
Дом, где так трудно забыться,
Станет похож на тюрьму.

Будут бессонные ночи —

Много тревожных ночей —
И неразборчивый почерк
При осторожной свече.

В полдень томленья и лени,

Как и в былые года,
Вдаль от парижских строений
Будут скользить поезда.

И на поляне в Медоне,

У белоствольных берез,
Сердце впервые застонет
От накопившихся слез.

Горечь — обиды — и цели —

Кто их сумеет нести?
И не услышанный лепет:
«Было. Не будет. Прости!»

3. IV.1928

А русская жизнь в Париже продолжалась своим чередом: происходили собрания поэтов, где Ирина часто выступала, обычно, с большим успехом, она бывала на собраниях «Дней», на которых были интересные доклады на политические темы, она посещала собрания «Зеленой-Лампы» — у Мережковских, и такие, как «День Русской Культуры» (эмигрантский ежегодный праздник). Все это ее интересовало и занимало. Но все это не могло заглушить ее темной тоски, и когда Ирина приходила домой, в свой «дом», эта «игра в Кнута Гамсуна» продолжалась. Юрий за книгой или за газетой. «За окном дождь. В комнате тикают часы, да скрипит на бумаге перо. Иногда шуршала газета. И — все. Так ползут вечера. А жить нечем, нечем, нечем. Переоценила я себя. Не сумела построить жизнь». Прочтя эту цитату, изображающую мирную картину, почти идиллию, читатель может быть в недоумении — отчего тоска? Ответа нет.

Развивая подобные настроения, Ирина, естественно, приходила к весьма трагическим заключениям. Вот ей кажется: «Наступает то время, когда мне надо как-то уйти от жизни, т. е. приближается та грань, за которую я никогда не заглядывала». Казалось ей, что с ее «исчезновением» все «вопросы», стоящие перед ней, вообще исчезнут, и смерть является в роли роковой неизбежности, логического конца ее болезни. Мысль o самоубийстве в стихах Ирины встречаются сравнительно редко и является скорее своеобразным литературным приемом. Так, например, появилось стихотворение, написанное на втором месяце беременности:

Час пробьет торжественно и звонко —
Час последней гибели. И я
Побреду последней собачонкой:
Вдоль чужого, темного жилья.

Буду думать, что не все — чужое,

Буду горько плакать, и в ответ
Я услышу трижды роковое,
Трижды унизительное «нет!»

Ни тоски, ни ада и ни рая —

Уж не будет больше ничего.
Кто-то пожалеет, приласкает
В мир подкинутое существо.

А потом — потом сожжет, закрутит

Медленный, губительный пожар.
И на шее обовьется туже
Ранним утром разноцветный шарф.

27. XI.1928

Очень редко, но все же, может, быть, под влиянием ее маленьких удач, у Ирины появлялось желание пересмотреть обычную пессимистическую оценку своей жизни. Так, в 1927 г., т. е. до замужества, она определенно говорила, что ей хочется

— до боли жить,
Чтобы не кляня, не хмуря брови,
Весь этот подлый мир любить
Слегка кощунственной любовью,

В конце концов, она как бы примиряется со своей судьбой:

Быть странником, без жалоб и без стонов,
Пьянеть простором незнакомых мест,
Увидеть новый мир в окно вагона, —
Ведь это никогда не надоест.