Золотые миры

Склоним устало ресницы
В сумерках синего дня.
В комнатах будем томиться,
Не зажигая огня.

И за большим самоваром

Возле оплывшей свечи,
Может быть, вспомним о старом,
И, повздыхав, замолчим.

Бросим нескладные фразы,

Полные дряхлой тоски.
Взглянем в пространство, — и сразу —
Вместе — поймем: старики…

9. XI.1929

Но удивительно, что в этом стихотворении, обращенном к будущему, не слышится, что его автор борется за свою жизнь и за жизнь своего будущего ребенка, о котором она два месяца перед этим написала:

Я брошу все: стихи, слова и строки,
Мечты о том, чего на свете нет,
И матовый, встревоженный рассвет,
Такой любимый и такой далекий.

И все мои печали и упреки

Пустых, тяжелых и напрасных лет,
И стыд за все просроченные сроки,
И прозвище надменное — поэт.

Мне ничего не жаль. И я готова

Закрыть навек заветную тетрадь,
Чтоб больше никогда не раскрывать
Дневник существования пустого —
За тихое, коротенькое слово,
За самое простое слово — мать.

18. XI.1928

Но и теперь, возвратясь из госпиталя, Ирина стала усиленно и с любовью шить и собирать для своего маленького, доставала деньги, покупала шерсть для вязания и с нетерпением ждала, когда ее госпитальные приятельницы кончат начатые вещи. «Мне уже хочется начать играть в куклы. В этом вся моя радость», — пишет она. Большую моральную поддержку в это время ей оказала ее мать, которая уже работала, и днем ее не было дома. «Мне очень без нее скучно, — пишет Ирина, — сейчас она самый близкий, самый необходимый мне человек. Когда она не работала, мы вместе ездили в госпиталь, так что и она уже как-то вошла в эту жизнь. Теперь я ей рассказываю все госпитальные новости. Мне всегда есть о чем с ней поговорить, может быть, просто по-женски. Она больше всех из всей семьи ждет и любит моего ребенка».

Кончался восьмой месяц ее беременности, а самочувствие ее становилось все хуже в связи с увеличением в анализе ацетонов. 5 марта Ляббе признал положение очень серьезным и потребовал, чтобы она лежала в госпитале до родов. «Когда я сказала мамочке, — записывает она, — она заплакала. Да и могло ли быть иначе. Так обе и плакали. И мне же пришлось ее утешать, уверять, что я бодра и не плачу, что это, в конце концов, не так долго, как-нибудь перетерпим. А какое же «недолго», когда осталось 9 недель! Буду работать для маленького, буду шить распашонки, научусь вязать и свяжу одеяльце. Только бы он был, для него я готова все перетерпеть». Это желание Ирины быть матерью все крепло в ней и, может быть, оно и было главной причиной благополучного исхода.

Никогда я не забуду этих девяти недель! Жена заходила к Ирине в госпиталь по вечерам, идя с работы — на это было получено официальное разрешение, остальные приходили в обычные часы приема (во Франции часы приема каждый день). А вечером, после ужина, когда мы с женой оставались одни и в тишине соседней комнаты ясно чувствовалось отсутствие Ирины, невольная жуть и страх за ее жизнь сжимали сердце. Когда становилось совсем непереносимо, мы с Марусей выходили из отеля и шли гулять. Обыкновенно мы обходили по решетке кругом Люксембургского сада. Эта прогулка за это время стала для нас необходимой нормой. Мы шли, тесно прижавшись друг к другу, думая об одном. Мы знали, что процент благополучия родов в этом случае крайне низок… Выпадет ли на нашу долю этот счастливый жребий?! Изо всех сил мы старались подбодрить друг друга, находили всякие мелочи, чтобы на них построить оптимистические расчеты. Такие моменты все-таки были, и мы возвращались домой успокоенные, с твердой верой и в организм, все же молодой Ирины, и авторитет Ляббе, и в помощь Бога.

В госпиталь мы ходили по-прежнему — Маруся по вечерам, я — на обычные приемы, причем почти каждый день я приносил ей кофе. Обстановка последних дней пребывания Ирины в госпитале была довольно беспокойная. Поступило несколько больных в очень тяжелом состоянии, проходили мучительные ночи, и было жутко, приходя на прием, видеть, как некоторые кровати заставляются белыми ширмами. Но надо сказать, что эти смерти, кажется, производили впечатление больше на посетителей, чем на больных, которые к этим зрелищам как-то привыкают и относятся к ним с философским спокойствием.