Золотые века [Рассказы]

Так Альфред и достиг зрелого возраста, отличающегося от остальных периодов жизни в первую очередь тем, что мы наконец принимаем как должное наличие вопросов, не заслуживающих ответа. Однажды он вдруг понял: прошло уже тридцать лет со дня исчезновения кубинки. Одновременно Альфреду пришло в голову, что если он прожил без нее тридцать лет, то сможет прожить более или менее сносно последние годы жизни. Эта мысль постепенно внедрилась в его сознание, и теперь ему оставалось только отделаться от шкафа. С каким облегчением он бы вздохнул, избавившись от присутствия в спальне подобного чудовища! Однако Марта и его теща не хотели слушать никаких доводов. Альфред заявлял, что шкаф вышел из моды, что такая трухлявая громадина никому не нужна, но женщины твердили: нет, нет, ни за что, наш шкаф пережил все моды „и настанет день, когда ты захочешь передать его своей дочери, чтоб все было, как у людей“. И, само собой разумеется, никто шкаф не выкинул.

■

С тех пор как шкаф сожрал кубинку, страна пережила одну колониальную войну на другом континенте, две мировые войны — в основном через газеты, и одну гражданскую войну непосредственно у себя под окнами. И вот однажды Альфред заметил первые признаки собственной старости.

Это случилось в то утро, когда он впервые, открыв шкаф в поисках галстука, не спросил себя: „Может быть, она вернется сегодня?“ Правда и то, что его мысли обрели новую глубину и одновременно лишились прежней пылкости. У этого человека разум и чувства всегда двигались в параллельных плоскостях. Сейчас он спрашивал себя, был ли у него какой-нибудь другой выход.

В тот далекий день он сам подтолкнул кубинку к шкафу — разве после этого мужчина достоин такой женщины? Может ли наслаждаться сокровищем человек, закапывающий его? С другой стороны, можно ли требовать от молодого человека ответственности за свои действия, когда ему не дано осознать всю их значимость? Можно ли осудить человека на пожизненное заключение за одну-единственную ошибку, за сиюминутное и вполне объяснимое проявление трусости? Сводила ли на нет история с кубинкой всю безмерность той любви, которую он испытывал к Марте — несмотря на совершенно иное качество этого чувства? Подобные вопросы крутились у него в голове однажды в воскресенье пополудни, и вдруг неожиданно он заключил: „Ну, хватит тебе, Альфред, иди-ка выпей чашечку кофе“.

Горячий кофе подействовал как бальзам на его встревоженную душу. Шелковичные черви вернулись назад сравнительно быстро — через пару месяцев. Котенку для этого потребовалось более тридцати лет. Таким образом, чем больше были размеры тела, тем больше времени проходило, прежде чем шкаф исторгал его обратно. Это заключение теперь казалось ему совершенно логичным, но почему-то оно пришло ему в голову только сейчас, в старости. Вполне вероятно, что она вернется, когда он уже будет на том свете или вообще через тысячу лет. Ради чего было страдать всю жизнь? Из-за какого-то непредсказуемого события, которое, возможно, вообще никогда не случится.

Это же время принесло и еще более радостные новости: умерла теща.

— Как это ужасно, — сказал он Марте и добавил про себя, вспоминая покойницу: „Тебя уже давно на том свете с фонарями искали, старая перечница“.

Как бы то ни было, ему ничего другого не оставалось, как признать, что последние слова этой женщины были возвышенны и полны благородства. На ложе смерти она посмотрела на Альфреда, потом перевела взгляд на Марту, прошептала: „Береги его, и счастье тебя не покинет“, — и испустила дух.

— Ты сам все слышал, — всхлипнула Марта. — Пожалуйста, и не думай даже выбросить его.

Она имела в виду шкаф.

■

Как ни странно, кризис в их отношениях наступил только после того, как Альфред вышел на пенсию. Годы, когда человеку приходится вставать по три раза за ночь, чтобы справить нужду, а теплая постель является пределом мечтаний, неожиданно оказались самыми бурными в его супружеской жизни. Он проводил все дни в бесконечных спорах со старухой, которая разделяла с ним сферу его обитания и храпела рядом по ночам. Крошечные синеватые вены испещряли ее щиколотки, а кожа на шее собиралась в складки, точно мехи у гармоники.

Оба прекрасно понимали, что обострение их отношений связано в первую очередь с его выходом на пенсию. Пока Альфред работал коммивояжером, его долгие отлучки из дома служили неким подобием динамо-машины, вырабатывавшей любовь к каждой новой встрече. А теперь, когда им приходилось проводить вместе двадцать четыре часа в сутки, супруги только и делали, что спорили по мелочам, словно это были вопросы государственного значения. „Однажды мне представилась возможность прожить жизнь полную страсти где-нибудь в Маракайбо[52] или на полуострове Юкатан, — говорил себе Альфред, — а теперь я сижу здесь и спорю из-за того, чья очередь приготовить грелку, и так будет до самой смерти“.