Золотые ворота. Черное солнце

— «Вы», «вы»… А раньше вы меня совсем не так называли, — не ожидая приглашения, Кушниренко сел в кресло, закинул ногу на ногу. — Спрашиваете, что я хочу сказать. Ничего нового. Просто я хочу напомнить вам старую, как мир, истину, которую кое-кто начинает забывать.

— Какую истину?

— Истина эта формулируется так: «Старый друг — лучше новых двух». Не мне, конечно, разъяснять вам, что самыми опасными врагами бывают именно бывшие друзья. Ну, если не искренние друзья, то хотя бы единомышленники. Такой единомышленник, к примеру, без труда может вспомнить тексты некоторых писем… Или припомнит, почему погиб профессор Беркутов, куда девался доцент Груздь, благодаря кому оказался в краю белых медведей академик…

— Это шантаж!

Однако с лица Ивана не сходила ядовитая усмешечка. Он вынул из кармана коробку немецких сигарет и, не спросив разрешения, закурил.

— А вы из трусливых. Значит, мои слова не шантаж — если вы так испугались.

— Я не позволю…

— Ха-ха! Не позволю! А кто вас спросит?

Иван сам себя не узнавал: откуда взялась у него такая наглость? Ведь когда шел в горуправу, всю дорогу чувствовал, как в пятки впиваются неприятные колючки. Как ни верти, а Феодала он издавна побаивался. А тут на тебе — вдруг игра на равных.

— Как ты можешь, Иван? Я же кормил тебя когда-то… — профессор вцепился руками в кран стола.

«Раскис! — отметил про себя Иван. — Но надо быть начеку: Феодал так быстро не капитулирует. Это, видимо, маневр…»

— Этого я не забывал. И, в свою очередь, кормил вас, когда вы голодали. Так что мы, по-моему, квиты. Но память… память не подвластна нам. Она и добро, и зло в себе хранит.

— Зла я никому не причинял.

— Неужели? А вот мне память подсказывает, как вы расправлялись со своими…

— Всю эту мерзость писал ты! Только ты!

— А под чью диктовку, позвольте вас спросить? Вы же мне диктовали. Я был зеленый и голодный, вы меня купили за краюху хлеба. Что, может, неправду говорю? Молчите? Так вот, эту правду я могу рассказать в таком учреждении…

— Не запугивай! В гестапо знают, как я боролся с большевизмом.

— С большевизмом? Боролся?.. Святая правда! Именно это я и хотел сказать. Но героев должно быть два. Если вы боролись, значит, боролся и я. Значит, заслуги у нас одинаковы. Но вы почему-то сидите за этим столом, а я — опять голодай. Нет, так не пойдет!

Лицо профессора горело. Обильные капли пота выступили на лбу. Казалось, старик только что закончил непосильную работу.

— Чего ты от меня хочешь?

— О, это уже другой разговор. Я человек скромный в своих желаньях и хочу лишь одного — места под солнцем. Нет, нет, не пугайтесь: за чинами я не гонюсь. Просто — хочу учиться.

— Хочешь учиться? Странно, никогда не замечал у тебя такого стремления.

— А вот сейчас оно возникло.

— Странно, даже очень странно…

— А вы не удивляйтесь. И не подозревайте меня черт знает в чем. Поймите: если бы я был связан с ними, то не пришел бы сюда средь бела дня. Ну, а уж если бы пришел, то говорил бы не иначе как револьвером. Большевики ведь не любят клятвоотступников. Ох как не любят… — Вдруг на лице Ивана отразилось равнодушие. Глухим голосом он сказал, обратив полные тоски глаза на профессора: — Я устал, Роман Трофимович. И изверился… Во всем изверился. Теперь у меня ни цели, ни стремлений. Если бы можно, то и в монастырь бы пошел, чтобы забыться, отречься от всего. Прошу: помогите мне…

«Так я и знал: вся его бравада — это крик изверившейся души. — Шнипенко с облегчением вздохнул. — Но он опасен, его надо остерегаться. В отчаянии он может натворить беды…»

— Помогите… А что я могу? Сейчас все так неопределенно…

— Вот это время неопределенности я и хотел бы пересидеть. С вами или возле вас. Мы же одного поля ягоды, нам бог велел объединиться. На вашей стороне положение и жизненный опыт, на моей — молодость и будущее. Думаю, места в университете нам хватило бы обоим.

— Не издевайся, никакого университета нет.

— Э, тут что-то не так. Ректор есть, а университета нет?

— Откуда тебе известно, что я назначен ректором. Откуда?

«Почему это его так волнует?» — какое-то мгновение Иван колебался с ответом, но потом выпалил:

— Любимчик ваш, Химчук, сказал.

— Химчук?! Олесь? Когда ты его видел?

— Не позже чем вчера. Мы с ним друзья теперь.

— С Химчуком? Это хорошо… — Шнипенко пытался подавить волнение. Но пухлые, выхоленные пальцы бегали по полированному столу. — Что ж, Иван, сейчас ничего не могу обещать. Но знай, если сумеешь молчать, после открытия университета будешь студентом. Непременно будешь!

Кушниренко встал и благодарно склонил голову.

— Спасибо, Роман Трофимович. Я не ошибся: у вас благородное сердце.

Не успели затихнуть шаги Кушниренко в гулком коридоре, как Шнипенко выскочил из-за стола, набросил макинтош, выбежал из кабинета и помчался что было духу на улицу. С довольной ухмылкой на губах и трепетной надеждой в сердце трусил рысцой на бульвар Шевченко, где размещалось представительство оперативного управления штаба восточного министерства Альфреда Розенберга.