Золотые ворота. Черное солнце

Бросился в дом. Опершись на подоконник, у окна стоял Петрович, сосредоточенно что-то мастеря. Он тоже не проронил ни слова. Показал глазами на приотворенную дверь кабинета. Олесь — туда. А в сердце трепет: «Может, мама вернулась?..»

Мамы не было. У полок с книжкой в руках стоял незнакомец лет пятидесяти. Высокий, стройный, с неправдоподобно белой головой над покатыми плечами. Первое, что бросилось в глаза Олесю, — это его слишком маленькие руки. И красивый лоб с глубокими залысинами. И темная родинка на щеке, и глубокие серые глаза…

Не скрывая любопытства, незнакомец стал тщательно рассматривать Олеся. Тот ощущал, как пристальный взгляд перебегает с лица на грудь, на руки. Так они и стояли, глядя друг на друга. Долго стояли.

Наконец седоволосый положил книгу, шагнул вперед, протянул свою миниатюрную руку:

— Будем знакомы, сынок. Я — твой отец…

…Внезапно Олесь умолк. В мучительном напряжении хлопец зажмурил глаза. Коснулся рукой подбородка.

Неподвижное лицо Рехера-Квачинского согрела улыбка. Он сам, задумываясь, всегда закрывал глаза и сжимал пальцами подбородок. И ему было приятно, что сын унаследовал его привычку.

— Так и знал, что вспомню! — Левая бровь Олеся круто заломилась и поплыла вверх. — Это было в колонии для беспризорных. Меня спросили: кто твой отец?

Рехер-Квачинский опустил голову: «Боже, он весь в меня! И внешностью, и манерами. Заламывать левую бровь — это же моя привычка…» Он не знал, как избавиться от странного, ранее незнаемого сладкого чувства, которое начало переполнять грудь. Свыше двух десятилетий его жизнь напоминала ствол одичалого дерева, на котором не зеленел ни один отросточек радости. И надо же было, чтобы уже у вершины этого голого, ободранного бурями и ливнями ствола вдруг пробился нежный побег. Пробился в тот миг, когда этот плут и подхалим Шнипенко вдруг сообщил: у вас, господин Рехер, есть сын Олесь.

Сын… Нет, Рехер тогда не вполне этому поверил: мало ли от кого могла родить сына дочка железнодорожного мастера Химчука. Вернее, старался не поверить, хотя и за работой, и по ночам не раз ловил себя на том, что мыслями он возле сына, что ему хочется представить себе фигуру, черты лица юноши. Что-то звало, уговаривало, приказывало как можно быстрее пойти к Мокрому яру, увидеть наконец частичку своей плоти. Однако он был не из тех, кто так сразу подчиняется своим желаниям. Только через неделю, перед отъездом на левобережье, отправился он на Соломенку. Никто не показывал ему дороги к дому Химчука — сам отыскал, хотя от низенькой и подслеповатой лачуги на юру, где в самые черные дни молодости он находил надежный приют, и воспоминания не осталось.

Там его ждала неудача: ни Олеся, ни Надии в Киеве не оказалось. И тогда им овладело чувство человека, который случайно наткнулся на бесценные сокровища, но из-за своей же собственной неосторожности потерял их, даже не успев сосчитать. Выпросил у Гаврилы Якимовича фото сына и на следующий же день поехал по лагерям военнопленных. Но ни в Дарнице, ни в Золотоноше, ни в Полтаве Олеся не нашел. И если бы не пройдоха Шнипенко, неизвестно, состоялась ли бы эта встреча!

Встреча… О, она оказалась совсем не такой, какой бы ей надлежало быть. Настороженные взгляды. Мучительно поспешные пожатия рук. Растерянные мысли и боязнь. Боязнь разочароваться и в то же время поверить, что они — отец и сын. И сомнения, сомнения, сомнения…

— Прости меня, сын мой, за столь запоздалое знакомство, — и попросил Олеся рассказать о себе.

Из уст Олеся полилась печальная повесть про сиротскую долю. «Боже, да ведь он прошел моими тропами. Я тоже не знал ни счастья, ни радости сызмалу». И вдруг Рехер как бы перенесся через годы и пространство в далекую пору своего детства. Перенесся на Екатеринославщину, где была отцовская усадьба, увидел за земляным валом ряд старых шуршащих яворов. И старый тенистый сад над прудом увидел. И посыпанные красноватым песком дорожки, сбегавшие к просторному, разукрашенному резными наличниками дому, над которым и в мороз, и в ненастье стоял на одной ноге жестяной петух. И мать-покойницу.

А вот отца не увидел. Отца вообще вычеркнул из памяти. То был первый на земле человек, которого он возненавидел.