Золотые ворота. Черное солнце

— Нет, нет! — маленькая, холодная и сухая рука потянулась, чтобы сомкнуться с рукой Олеся. — Можешь не пугаться. На моей совести нет ничего такого, за что тебе пришлось бы когда-нибудь краснеть.

— Я не об этом! Пойми: чтобы стать отцом и сыном, мы должны уважать друг друга. А как я могу уважать… Я никогда не смирюсь, что мой отец очутился в одной компании с такими выродками, как Максим Бендюга. Нет, ты скажи: как ты мог оказаться вместе с этими отбросами?

— А разве мама тебе ничего не рассказывала?

— Что она могла рассказать? Мы все считали тебя погибшим.

— Значит, мне суждено еще долго жить, раз столько лет вы считали меня покойником…

Он закурил сигарету. И исчезли, растаяли в дыму и слишком маленькие руки, и неправдоподобно белые пряди волос, и глубокие, задумчивые глаза. Олесю даже казалось, что отец умышленно окутал себя сизой завесой, чтобы скрыть горечь: «Разве мог он думать, что я встречу его таким вопросом? Сравнить родного отца с каким-то Бендюгой. И это при первой встрече… Нет, так порядочные сыновья себя не ведут. Я просто не имел права обвинять его. Может, он вовсе и не хотел оказаться в этой компании…»

Но Квачинский нисколько не обиделся. Напротив, он про себя даже порадовался тому, что его сын оказался таким строгим и принципиальным. Идя к Мокрому яру, он в глубине души немного побаивался, как бы Олесь на радостях не бросился сразу в объятия, покорно смирившись с его прошлым. Таких покорных, терпеливых и нетребовательных людей Григорий не любил более всего на свете. Ему импонировали лишь сильные, гордые и независимые натуры, которые не покорялись бездумно даже родителям. Именно такие люди представлялись ему крепостями, ворота которых могли раскрыться не иначе как под натиском неопровержимых аргументов. Конечно, он вполне осознавал, сколько усилий могло понадобиться для «завоевания» таких людей-крепостей, но зато потом с ними можно не бояться самых ожесточенных бурь. Вот таким он и хотел увидеть своего сына.

— Итак: как я очутился в обществе проходимца — княжеского отпрыска? — обычно сдержанный и холодный голос Рехера вдруг зазвучал молодо и упруго. — Как тебе на это ответить? Чтобы ты мог все понять, ты должен узнать мою жизнь.

— Пожалуйста, не принимай мои слова как укор.

— А я и не принимаю. Ты поступил так, как подсказала твоя совесть. И за это тебе спасибо.

— Бендюга для меня — олицетворение…

— Верю. И потому постараюсь ответить как можно полнее. Для этого, правда, понадобится немало времени, но надеюсь, у тебя хватит терпения.

Он закурил новую сигарету. Еще более густое облачко дыма расплылось по комнате.

— Так вот, слушай. Годы, на которые выпало пробуждение моего сознания, были черными годами, — услышал наконец Олесь и усмехнулся, хотя усмешка эта была неуместной. — Насилие, глумление, бесправие, несправедливость… Да, именно с этого началось мое познание мира. Уже пяти лет узнал я, что такое кулак сильного. Тот бессердечный и тупой кулак сделал меня сиротой, и мне, как потом и тебе, пришлось расти среди чужих людей. Правда, сам я большой нужды не испытывал, но имел неограниченные возможности разглядеть ее зубастые челюсти. Блуждая по Таврии, — а странствия для меня были самым любимым занятием во время гимназических каникул, — я всюду видел только страдания, нужду и беспросветность. И эта нужда царила на земле, которую природа одарила всем, чего только может пожелать человек. Я был чутким и впечатлительным малым, и сердце мое леденело от созерцания повсеместного горя. На что только не отважился бы я тогда, чтобы облегчить судьбу этих забытых богом рабов труда. Но для моих лет это было не под силу. Я не знал, кто виновник извечных страданий моих одноплеменников, и не у кого было об этом спросить…

Имя виновника я узнал в Петербурге, уже будучи студентом университета. В городе, где жили российские самодержцы, я особенно остро ощутил себя лишним, чужим и беззащитным. Я бредил днепровскими далями, видел в снах волнующееся море созревающей пшеницы, дуновение аромата цветущих садов. Одним словом, живя в Петербурге, я постоянно чувствовал щемящую тоску по родной Украине. Чтобы как-то унять эту тоску, я взялся за книги. Недели, месяцы проводил я неотлучно в библиотеках. Повести летописцев стали целительным бальзамом для моей души. Я так увлекся изучением прошлого, что за какие-нибудь год-два стал знатоком истории своего народа. Именно тогда я понял, откуда пришло горе в наш цветущий край. Извечным источником всех наших бед были плодородные почвы, благодатный климат, работящие руки. Султаны, короли, цари и ханы испокон веков плели для моей отчизны аркан неволи.