Золотые ворота. Черное солнце

В девятнадцать лет я уже отчетливо представлял себе, что надо делать. А в одну из белых ночей перед памятником самого жестокого и бесстыдного душителя трудового люда я поклялся мстить за надругательства и глумления. Я понимал, что в одиночку ничего не сделаешь. Коронованные деспоты оградили себя неприступными стенами, пулеметами, нагайками, судами и тюрьмами, законами и циркулярами. Их охраняла озверевшая армия полицейских и чиновников, попов и жандармов, продажных борзописцев и провокаторов. Одиночке такой вымуштрованной силы не сломить. И я стал сплачивать единомышленников.

По традиции украинское землячество устраивало в вечерние часы собрания в Андреевской школе на Васильевском острове. Там я впервые и поведал о своих намерениях. Меня пригласили прочитать цикл лекций по истории Украины. Я до сих пор помню, с каким триумфом были приняты мои рефераты… Скоро наши собрания превратились в политические сходки. Но мы еще не были партией. Это был скорее кружок националистически настроенных мечтателей без четкой программы и продуманных методов борьбы. Однако мы уже становились силой. С нами начали искать контакты эсеры, социал-демократы, анархисты. Конечно, к нашему кружку проявила интерес и царская охранка.

В один ненастный вечер Андреевскую школу окружили жандармы. Мы оказали сопротивление, но… Одним словом, наш кружок с тех пор перестал существовать. Кое-кто был убит в тот вечер, другим удалось ускользнуть с Васильевского острова и бежать за границу, третьи подло изменили. А я с несколькими единомышленниками после суда оказался на берегу Белого моря. Но это пошло мне только на пользу. Если раньше и был скорее мечтателем, чем борцом, то в ссылке стал непоколебимым социалистом-революционером.

Квачинский внезапно замолк. Не потому, что хотел перевести дыхание или собраться с мыслями, просто его удивило, более того — поразило собственное поведение. Как это он вдруг стал так подробно рассказывать о себе? За последние два с половиной десятилетия он не только никому и ничего не рассказывал, но даже в памяти никогда не перетряхивал свое прошлое. Он давно и окончательно от него отрекся. Правда, под серым пеплом забвения, где-то на самом дне сердца, иногда вспыхивал крохотный уголек желания поделиться хотя вы с одним человеком мыслями о своей неудавшейся жизни. Но мог ли он думать, что это желание неожиданно разгорится жарким пламенем именно здесь, над Мокрым яром, и так безжалостно осветит запутанные тропы давно отшумевшей юности?

Украдкой взглянул на сына. И увидел в широко раскрытых глазах юноши отблески этого пламени. Значит, Олесю понятны его думы и его судьба, значит, они могут стать близкими и искренними друзьями. В этом он теперь уже не сомневался. «Ничего, что мы так поздно встретились. Иногда можно годами жить под одной крышей, хлебать из одной миски, можно привыкнуть друг к другу, но единомышленниками, друзьями так никогда и не стать. Для этого от родителей требуется значительно больше, чем только кормить и одевать своих детей. А разве моя собственная жизнь не может быть школой для Олеся? Нужно только, чтобы он получше узнал о ней. Нужно, чтобы он узнал неподслащенную и неприпудренную правду».

— Из ссылки я вернулся перед самым началом мировой войны, — продолжал Квачинский. — Учитывая мои молодые годы и плохое состояние здоровья, высокопоставленные царские сатрапы позволили мне поселиться в Киеве для продолжения учебы. Но ехал я на Украину совсем не за наукой — истинной наукой я овладел в тюремных казематах и пересыльных централах. Я вез в Киев жгучую ненависть и жажду мести. Университет должен был стать для меня лишь удобной ширмой. И он действительно ею стал. Наученный опытом, я осторожно, но неустанно начал группировать вокруг себя украинское студенчество. Потом повел агитацию среди киевских речников и железнодорожников. Кстати, именно в эту пору я встретил твою мать… Но вскоре я опять очутился за решеткой. Потом — военный трибунал и Нарымский край. Меня осудили на десять лет каторги. С моим здоровьем мне вряд ли удалось бы вернуться из тех дебрей, если бы не революция в Петрограде… Никто, наверное, не приветствовал так пылко падение самодержавия, как уцелевшие политкаторжане. Мы плакали от счастья, молились на революцию… Конечно, я порывался на Украину. Финны, поляки, прибалтийские и кавказские народы поднимались на борьбу за свою самостоятельность. Я понимал, что для нас тоже настал счастливый час. С падением самодержавия треснули и разлетелись вдребезги черные оковы тюрьмы народов. Надо было воспользоваться этим моментом. И я поспешил на Украину…