Золотые ворота. Черное солнце

Сейчас даже трудно себе представить, в каких условиях нам приходилось работать. Не было кадров, не было опыта государственной работы, не было даже приличного помещения. Центральная рада, которая должна была представлять высокую власть на Украине, размещалась в двух темных комнатушках бывшего Педагогического музея. В чуланах с цементными полами и раковинами для воды. Смешно, но дело национального возрождения мы начинали в переоборудованных уборных… Однако все это не снижало нашего энтузиазма. Мы понимали, что история жестоко накажет нас, если мы не воспользуемся провозглашенным революцией правом наций на самоопределение. И мы трудились, трудились, не жалея ни времени, ни сил. Великодержавная реакция сначала хихикала над нашими притязаниями, но, когда в апреле семнадцатого года Центральная рада объявила созыв всеукраинского национального конгресса, который должен был заложить основы нашей государственности, противники независимости Украины не на шутку всполошились.

Первой забила тревогу местная черная сотня. Из уст вчерашних царских прислужников, замаскировавших свое черномонархическое нутро розовой туникой революционности, посыпались проклятия в наш адрес, требования и, наконец, прямые угрозы. Их гвалт подхватили кадеты и октябристы, прочно засевшие в петроградском Временном правительстве. Столетиями эти господа жирели на наших харчах, столетиями грелись нашим углем, лакомились нашим салом, сахаром, яблоками. И вдруг лишиться всего этого? Нет, они и слушать не хотели ни о какой автономии. Они бы с радостью передушили всех нас, сгноили в Сибири, но… нам только показывали заскорузлый, окровавленный, великодержавный кулак и и оплевывали, оговаривали со страниц бульварных газеток. Боже мой, каких только прозвищ не давали тогда украинцам! И мы поняли, что от Временного правительства нам ждать нечего. Тогда и провозгласили Украину самостийной…

Но в недобрый, видимо, час начали мы это святое дело. Не успела родиться наша воля, как над ее колыбелью закружились стаи черного воронья, выпестованного за столетия династией Романовых. Выбросив на помойку розовую маску демократии, Временное правительство беспардонно направило на нас солдатский штык. Силы внутренней реакции на Украине — разные там шульгины, обручевы и савинковы, — не таясь начали вить нам крепкий ошейник. Приближалось грозное время, когда только сила должна была решить, на чьей стороне правда. Мы могли рассчитывать лишь на пробудившиеся силы народа. Но произошло самое трагическое: в минуту смертельной опасности народ отвернулся от нас…

Квачинский гневным жестом погасил о дно пепельницы недокуренную сигарету и с надеждой заглянул сыну в глаза. Все время он сидел с низко опущенной головой, и со стороны могло показаться, что этот седовласый человек чересчур утомлен и, по временам, впадая в дремоту, разговаривает сам с собой. Но именно такая манера говорить с собеседником была привычной для Квачинского. Ему издавна нравилось превращать неофициальные беседы в своеобразную игру, в ходе которой приходилось, не глядя на слушателя, угадывать, какое впечатление производят его аргументы. С годами он так натренировался, что почти никогда не ошибался в своих догадках.

«Вот сейчас на лице Олеся я увижу сочувствие и скорбь», — сказал он себе, поднимая голову. Но его ждало разочарование. В глазах сына светилось нескрываемое осуждение. «По какому же праву вы называли себя борцами за народное счастье, если народ отвернулся от вас!» — говорил взгляд юноши. Рехеру стало не по себе. Не столько от этого взгляда, сколько от сознания, что он ошибся.

— Да, основная масса отвернулась от Центральной рады! В пору, когда особенно нужно было напрячь силы, скудоумные дети обманутой наймички испугались своей же мечты. Вековечное рабство так въелось в кровь и плоть одичавшего смерда, что он стал бояться воли…

— Послушай, отец, не забывай, что я тоже украинец. Даже тебе я не позволю шельмовать мой народ. Это мерзко!

— Да, это, может быть, и мерзко. Но большего этот народ не заслуживает. И пусть тебя не оскорбляют мои слова: я хочу, чтобы ты знал правду.

— Ты не честен с самим собой, отец. Ты же прекрасно понимаешь, что не от воли бежал скудоумный смерд, как ты его называешь. Он сердцем почуял, что вы предлагаете ему неволю, хотя и перекрашенную в другой цвет. И он, конечно, отшатнулся от вас. Скажи, почему народ окрестил Центральную раду центральной зрадой[21]?

— Это прозвище выдумали большевики.

— Допустим, что так. Но разве они были неправы? Что дала Центральная рада рабочему человеку? Ответь.

— Отвечу. Мы ставили перед собой одну цель: сделать Украину самостийной. И не наша вина в том, что массы откликнулись не на наш призыв, а на звон фальшивых медяков.

— Ты опять лукавишь. Я хочу знать: что, кроме пуль, вы дали народу?

— «Сечевики» расстреливали только врагов Украины.

— По-твоему, выходит, киевские железнодорожники и рабочие «Арсенала» были врагами Украины? А ведь они боролись только за правду, хлеб, мир и свободу.

— Они предали нас.