Золотые ворота. Черное солнце

Гальтерманн снова внутренне возмутился. «Ну, в Берлине, возможно, и дали себя обмануть, а тут нечего рассказывать басни». Кто-кто, а бригаденфюрер хорошо знал реальное положение в Киеве. И оно не могло его радовать. Хотя в разных официальных отчетах он сам постоянно твердил, что большевистское подполье уничтожено, однако сам мало верил собственным утверждениям. Ибо писал он эту полуправду потому, что так желали высокие чины в рейхскомиссариате и в Берлине. Конечно, после многочисленных массовых расстрелов Киев присмирел и затаился, но окончательно поставить его на колени не удалось. Поэтому внешнее спокойствие казалось Гальтерманну подозрительным. Как талые воды весной собираются под снежным покровом в целые озера, чтобы в один прекрасный день разлиться неудержимым половодьем, так и большевистское подполье, наверное, незаметно накапливает силы.

Бригаденфюрер пришел к такому выводу уже давно. Еще в ноябре, внимательно наблюдая за событиями, он заметил, что подпольщики обратились к новой тактике. Если раньше основой их деятельности были диверсии и террор, то потом они активно принялись за агитацию; если раньше подпольщики полагались в основном на собственные силы, то теперь обращаются к методам, помогающим наладить связь с массами и призвать их к активным действиям. И, как ни странно, это им удалось. Листовки, которые они регулярно распространяли в городе, незаметно, но надежно делали свое дело. Тайные агенты сообщали в один голос, что киевляне бредят такими листовками. Особенно после сообщения большевиков о победе красных под Москвой. Были все признаки того, что приближается новая волна антинемецких выступлений. Взять хотя бы вчерашние события. За одну только ночь сожжены четыре пункта теплой одежды. Теперь нечего и думать, что план зимней помощи будет выполнен хотя бы наполовину.

«Нет, господин Ритце, рано вы заговорили о глине. Вы просто представления не имеете о Киеве, хотя и сидите в нем уже три месяца. Большевики по-настоящему еще не показали себя, но — бог свидетель! — они скоро покажут», — хотелось сказать Гальтерманну. Но смолчал. Он был опытным партийцем и знал, что лучше соглашаться с явной чепухой, которую несут высшие чины, чем наживать себе врагов.

Длинная речь Ритце надоела слушателям, и они с благодарностью скрестили взгляды на Квитцрау, который, воспользовавшись короткой паузой, заговорил приподнято, не без легко ощутимой иронии:

— Дорогой генерал, трудно было бы преуменьшить ваши заслуги. Вы действительно умело заложили надежные основы нового порядка в этом краю. Наше дело лишь продолжить и развить достигнутые успехи. Вы можете уезжать отсюда совершенно спокойно: для каждого из нас наивысшим законом являются слова рейхсмаршала Геринга: «Вы должны быть на Востоке легавыми псами. Все, в чем нуждается немецкий народ, должно быть молниеносно добыто на Востоке и доставлено в Германию…» И мы добудем все, чего бы это нам ни стоило! Отныне тысячелетний рейх ни в чем не будет испытывать нужды. И я прошу, господа, выпить за счастливый путь и новые успехи нашего генерала!..

Этот тост прозвучал как сигнал: пора кончать банкет! Гости стали откланиваться. Скоро в зале остались только Рехер, Квитцрау и Эбергард. Они тоже поспешили бы убраться отсюда, если бы Ритце не задержал их. В порыве пьяной откровенности генерал стал вдруг жаловаться заплетающимся языком на свое одиночество:

— Вы даже представить себе не можете, как это тяжело. Другие получают письма, поздравления… Вот я генерал, достиг, так сказать, всего, а думаете, я счастлив? Нет, я совсем не счастлив. У меня нет той, которая разделила бы со мною…

— Так за чем же дело стало? Разве нельзя подыскать пару?

— О, у меня уже есть на примете… Но она…

— Не будьте пессимистом, генерал, смелость прежде всего.

— Да, да, здесь нужна смелость. — Ритце молодцевато опрокинул бокал, опустился на своевременно подставленное адъютантом кресло. И сразу же заснул.

…Когда он раскрыл глаза, солнце уже заглядывало в нижнюю часть окна. Короткий зимний день — последний день 1941 года — догорал ясно и тихо. В голове у генерала тоже было ясно. Хмель прошел, осталась только иссушающая жажда. Ритце понимал, что питьем ее не загасить. Уже несколько недель испытывал он ее. В ветреный слякотный вечер, когда он, усталый от тяжелых мыслей и угнетенный дурными предчувствиями, с закрытыми глазами слушал Девятую сонату Бетховена, закралась в душу эта томительная жажда. И всегда оживала, как только взгляд его падал на нежные девичьи пальцы, ласково касавшиеся белых прохладных клавиш. Много, очень много женщин встречалось Ритце на его пути, но ни одна не вызывала подобных чувств. И вдруг здесь, в Киеве, среди крови и руин, встретил он девушку, которая не только очищала его душу от неосознанного страха, но и наполняла его тело пьянящим желанием. Легкий морозец пробежал по лопаткам, когда он подумал, что скоро придется расстаться с этой чародейкой…