Золотые ворота. Черное солнце

Фон Ритце впился глазами в листок бумаги. По тому, как менялось выражение его лица, было ясно: телеграмма исключительного значения. Присутствующие невольно оцепенели, пытаясь отгадать, о чем информирует фельдмаршал своего фаворита. О новом награждении? О наступлении русских? Или, может, опять о перестановке в командном составе? Ведь это последнее явление за последние два месяца приобрело характер эпидемии. Каждая неудача на фронте обычно ознаменовывалась смещением кого-нибудь из бонз. Подумать только: Браухич, Рундштедт, Клюгге[24] полетели со своих постов! Где гарантия, что лихорадка смещений не перебросится на все звенья командного состава? Может, и фельдмаршала фон Рейхенау постигла бесславная судьба его предшественников? Однако на лице фон Ритце цветком расцветала улыбка. Все ждали, что он хоть словом обмолвится о содержании телеграммы. Но он засунул листок в карман и, не выслушав до конца всех приветствий, стал приглашать гостей к столу. Приглашал настойчиво, как будто спешил поскорее от них избавиться.

За столом, где уже пенились наполненные бокалы, присутствующие выстроились по рангам. Рядом с фон Ритце — рейхсамтслейтер Рехер и генерал-комиссар Киевского округа Квитцрау, за ними генерал Эбергард и бригаденфюрер Гальтерманн, штадткомиссар Рогауш и генерал полиции Пауль Шеер. Ну, а дальше уже жалась чиновничья братия помельче. Первый тост, как положено, провозгласили за фюрера, второй, конечно, за хозяина, третий — за победу. Потом последовали и другие тосты… Ледок официальности и недружелюбия растаял. Когда рюмка сравняла всех, слово взял опьяневший Ритце:

— Господа, минуточку внимания. Я прошу выпить за моих соратников и… и помощников. Перед разлукой с вами я не хотел бы, чтобы у кого-то осталось на сердце…

— Как это перед разлукой?!

— Да, на днях я покидаю Киев. Навсегда. Фельдмаршал отзывает меня в штаб группы армий. Только что получено его распоряжение.

Все замерли. Краешком глаза Рехер наблюдал, какое впечатление произвело на присутствующих это известие. Первый, кто бросился ему в глаза, был Квитцрау. На продолговатое, с резкими чертами лицо легла тень такой невыразимой печали, точно генерал-комиссар узнал о гибели родного сына. Но в этой печали Рехер прочитал скрытую радость: наконец-то я стану здесь полновластным хозяином. Наконец-то избавлюсь он твоей опеки… Бригаденфюрер Гальтерманн остался подозрительно равнодушным, и именно это равнодушие и свидетельствовало о его злорадстве. В водянистых до прозрачности глазах Шеера застыла неприкрытая зависть: как-никак, а служба в штабе обещала фон Ритце новые награды и повышения в чине.

— Мы солдаты, — торжественно продолжал, помолчав, Ритце. — И вынуждены служить там, где нам прикажут. Но скажу честно: мне жаль оставлять этот город…

«Еще бы! — ненавистью сверкнули глаза Гальтерманна. — Прикарманить столько миллионов… Где еще будет такая возможность?»

— Жаль потому, что здесь я оставляю таких достойных рыцарей…

Рехер видел, как горделиво выпятилась грудь Эбергарда, как засияла удовлетворенная усмешка на выхоленном лице Пауля Шеера. Только на Гальтерманне не сказалась эта неприкрытая лесть Ритце.

— Не стану скрывать, когда я вступил на пост специального уполномоченного по Киеву, у меня были большие сомнения. Ведь фельдмаршал поставил задание не только утихомирить этот поганый город, но и сделать его эталоном покорности Европы. К тому же у меня были и личные счеты с этим краем. Именно здесь в восемнадцатом году сложил голову мой отец. Здесь погиб и мой единственный брат Вольфганг. Разве этого мало, чтобы всеми фибрами души возненавидеть каждого из здешних унтерменшей? К сожалению, мне не удалось осуществить полностью мои намерения. Но я уверен: сделанное мною здесь никогда не забудется…

Последние слова неприятно поразили присутствующих. Даже Эбергард, который всегда и во всем соглашался со своим покровителем, опустил глаза. Ведь он, как и все остальные, считал себя не менее достойным укротителем этого города, а Ритце бесцеремонно приписывал все подвиги одному себе.

— Я горжусь тем, что немцы могут спокойно спать в Киеве. Ибо все, что было способно к сопротивлению, отправлено в Бабий яр. А уцелевшее отребье человекоподобных существ полностью деморализовано и подавлено страхом, от него уже нечего ждать серьезного сопротивления. Лишенные руководителей и идеалов, не имеющие элементарных средств к существованию, туземные унтерменши являют собой сейчас глину в руках гончара. Это признано даже в Берлине!