Золотые ворота. Черное солнце

— Ты же поэт в душе, Ваня! Такое придумать… Я с радостью, обеими руками голосую за твое предложение, — и выхватил у него из рук чистый листок.

Мукоед тоже согласился. Правда, без особого энтузиазма, но согласился. Один Олесь неподвижно сидел над кучкой дотлевающих угольков. Но его согласия и не спрашивали. Иван просто положил ему на колено листок и объявил:

— Только, хлопцы, чур не кривить душой, а писать сокровенные думы, как на духу!

И заскрипели перья самописок. Первым сунул в пустую бутылку свою исповедь Андрей. За ним опустили свернутые в трубочки писульки Федор с Иваном.

— Химчук, а ты?

Олесь лишь сокрушенно пожал плечами, виновато усмехнулся уголками губ, повертел в руке чистый листок и ответил:

— Мне еще нужно самого себя найти, а уже потом про Золотые ворота думать…

Никто не обратил внимания, как мучительно передернулись брови у Ивана, а во встревоженных глазах промелькнула тень досады и разочарования.

— Ты хочешь нас уверить, что живешь без большой мечты? — голос у Кушниренко как-то сразу обесцветился, одеревенел. — Неужели думаешь, что кто-нибудь этому поверит?

— Да понимаете, я не это хотел сказать. Мне кажется, что большая цель так просто человеку не дается, ее надо выстрадать. А я… Не раз уже прахом развеивались мои мечты.

— Врет он все! — взорвался ни с того ни с сего опьяневший Мукоед. — Есть у него мечта! Иначе зачем бы день и ночь сиднем сидел в читалках да архивах?

— Оставь, Федор! — резко прервал его Андрей. — А ты, Олесь… Ей-богу, не понимаю, почему не хочешь написать о своей мечте!

— И чего вы с ним цацкаетесь! — снова взвился Федор. — Не хочет — и не надо! Подумаешь, велика важность! Разве не слышали, что о нем на курсе говорят?

Олесь вздрогнул, как от удара, всем телом, рывком повернул голову и, глядя прямо в глаза Мукоеду, тихо, даже слишком тихо, но так, что все услышали, спросил:

— А что же такого говорят обо мне на курсе?

— Что ты гнида и тайный доносчик, — выпалил совсем захмелевший Мукоед.

— Федор! — гаркнул Кушниренко. — Помолчи! Не твое засыпа́лось, не твое и мелется.

Тот вытаращил на старосту покрасневшие глаза, громко икнул и, махнув рукой, поспешил к ближайшим кустам.

— Гнида и тайный доносчик… — ни к кому не обращаясь, проговорил Олесь. — Зачем же тогда меня приглашают в свою компанию, делят со мной трапезу, поверяют при мне бумаге свои заветные мечты?.. Нет, таких мерзавцев негоже терпеть в благородном обществе!

Он бросил на кучку пепла, под которым дотлевали сучья, чистый листок бумаги, встал и с независимым видом направился к сугробу, где торчали его лыжи. Видя, что дело оборачивается круто, Кушниренко попытался вовремя погасить пожар:

— Да что вы все, ей-богу, взбесились или перепились? Кому нужны эти ссоры? Да еще в такой день!.. Ну, погорячились спьяна, наговорили друг другу колкостей, но разве мы гоголевские персонажи, чтобы на всю жизнь обиду затаить? Предлагаю перекурить все это дело и сдать его в архив на вечное хранение, — и вытащил коробку любимых студенчеством «гвоздиков».

Кушниренко недаром обрел славу верховода третьего курса. Всегда выдержанный и деловитый, по-взрослому рассудительный и в меру любезный, он владел редкостным даром с первого же знакомства привлекать к себе внимание людей и подчинять их волю. В какую бы компанию он ни попадал, всюду незаметно, но властно становился дирижером. Ибо тонко чувствовал, когда нужно вставить остроумную реплику, когда промолчать, а когда лишь бросить на собеседника многозначительный восхищенный взгляд. Но сейчас не помогли даже эти его таланты.

Приладив лыжи, Олесь без единого слова пустился в путь. Хлопцам не оставалось ничего иного, как притоптать снегом кострище и двинуться по следу Химчука. Шли с опущенными головами, без обычных в таких случаях шуток и словесной пикировки. Когда стало темнеть, выбрались на опушку леса. Но не обрадовались ей: сразу за подлеском начинались крутые обрывы, за ними простиралась холмистая заснеженная равнина, а еще дальше, на горизонте, мерцали огни киевских окраин.

— Вот так влипли в историю! — недовольно буркнул Иван. — Придется с километр топать по кустарникам, пока обогнем эти обрывы.

— А как же Олесь напрямки? — показал Андрей на видневшуюся одинокую фигуру впереди. — Он что, рехнулся! Шею ведь свернет!

— Ну и что? — буркнул Мукоед. — Пусть сворачивает.

Все-таки бросились догонять Химчука. Но не успели. Через минуту-другую Олесь словно сквозь землю провалился. Андрей с Иваном изо всех сил поспешили к обрыву. Домчались и замерли от ужаса: наискосок по крутому склону резко петляла то вправо, то влево согнувшаяся фигура, выписывая немыслимые зигзаги, пытаясь обойти припорошенные снегом пни и рытвины. А их же всюду — не сосчитать. На такой скорости достаточно наскочить лишь на одну, чтобы… Правда, Олесь был уже почти на дне яруги[1]. Но именно там его и подкарауливала опасность. Видимо зацепившись за что-то, он нырнул вниз головой и исчез в сивом клубище взвихренного снега.

— Неужели разбился? — вырвался стон из груди Андрея.

Но через какое-то мгновение Олесь зашевелился, стал подниматься на ноги.