Золотые ворота. Черное солнце

Тот молча взял волосатыми ручищами косовище и нехотя подступил к житу. Какое-то мгновение стоял на широко расставленных ногах, потом плюнул на ладони, остервенело потер их, размахнулся и с такою силой хватил косой по стеблям, что лезвие жалобно завизжало и почти по самую пятку ушло в землю. С превеликим трудом вырвал его. Снова размахнулся, но, боясь опять вогнать в землю, срезал стебли почти на уровне колена. И так раз за разом. Стерня за ним напоминала наспех постриженную овцу. Коса визжала, не слушалась, забирала то влево, то вправо.

— Ну и послал же бог работничка на нашу голову, — не вытерпела Оксана. — Жаль смотреть, как он хлеб переводит.

— Не рукой косу веди, а всем корпусом, — посоветовал Олесь.

Ландык только этого и ждал.

— Все умные за чужой спиной. А попробовали бы сами… А ты, очкарик, чего боишься к косе прикоснуться?

— А я и не боюсь… — спокойно ответил Олесь.

Запыхавшийся, побагровевший Ландык швырнул на стерню старенькую косу и поплелся прочь. Проходя мимо Химчука, на миг остановился и посмотрел на него так презрительно, словно хотел сказать: и куда тебе, дохляку, за такое дело браться! Но Олесь не обратил ни малейшего внимания на тот уничижительный взгляд, а спокойно поднял косу, достал брусок. Женщины с любопытством наблюдали за ним, у многих в глазах светилось сочувствие. Оттого, что внимание всей бригады было приковано к нему, на сердце у парня стало неспокойно: что, если на виду у всех коса воткнется в землю? Тогда на губах у Оксаны появится презрительная усмешка, а этот толстяк, пожалуй, лопнет от злорадства.

Навострив косу, он развернулся вправо, слегка напружинил ноги, как учил его старый Ковтун на трубежских сенокосах, потом резко, всем туловищем развернулся влево и выпрямился. Коса стремительно юркнула в гущу жита, зашелестела и выскочила слева, свалив с полснопа срезанных стеблей. Олесь взмахнул второй раз, третий. Послушно, размеренно играла в его руках коса, срезая полосу за полосой золотистый хлеб. Движения его были настолько легкими и непринужденными, что никто из присутствующих и подумать не мог, как ныли у него суставы. А Олесь забыл и про Ландыка, и про женское сборище. Он даже не слышал, как хвалили его.

— Сказано же: дело мастера боится. Не косит — играет.

— А с виду такой немощный… Кто бы мог подумать!

Даже пожилая крестьянка из Виты-Почтовой не удержалась:

— Прирожденный косарь!

Только голос Оксаны вывел Олеся из забытья:

— Вот у кого надо поучиться, Ландык!

— Кто для чего рожден…

Когда Олесь начал новый загон, старушка принялась вязать снопы. Девушки неумело скручивали ей перевясла, относили готовые снопы к груше-дичку и осторожно, словно младенцев, клали рядком. Когда клин был скошен, военные инструкторы разметили будущий противотанковый ров и начали разводить людей для работы. Место Олеся оказалось между Ольгой Лящевской, заступившейся за него в дороге, и полногрудой, белокосой Явдохой Нечипайло. Но рядом с ним вдруг захотела встать Оксана.

— Ты не против?

— А мне что? Становись.

Вскоре на всей пятидесятикилометровой линии, опоясывающей Киев, закипела работа. Шестьдесят тысяч киевлян высоко поднимали кирки и с яростью, как будто перед ними лежал враг, вгрызались в сухую почву. Под этими ударами застонала земля, затянулась желто-серым шлейфом пыли.

— Не спеши, волдыри быстро набьешь, — предостерегла Оксана Олеся.

Он только поднял брови.

Через некоторое время Оксана снова:

— Тебе бы ладони обмотать…

— Нечем.

— Ты возьми мои рукавицы.

— Обойдется.

— Ты посмотри, даже не подумала бы, что такой гордец.

И снова глухо стонет земля, окропляется горячими каплями пота.

— А ты почему не со своими?

— С кем это?

— Ну, со студентами, с университетчиками…

— А ты откуда знаешь, что я студент?

— В райисполкоме сказали.

Он долго молчал, а потом хмуро ответил:

— Не по пути мне с ними…

Долгим, бесконечно долгим показался окопникам этот жаркий июньский день. С нетерпением, как добрую весть, ждали они наступления ночи. А когда над полями мягко легла темнота, бригада Пелюшенко разместилась на ночлег возле полевой груши-дичка на снопах. Улеглись вповалку. Усталые, запыленные, подавленные. А сон не шел, усталость и тоска гнали его прочь.

— Знаете, девчата, а у меня в это воскресенье свадьба должна была состояться, — слышится в тишине мечтательный голос. — Как он уговаривал раньше сыграть, будто предчувствовал недоброе, а я все оттягивала. Платье подвенечное, вишь, хотелось сшить… Витальку в первый же день в армию призвали, а я теперь места себе не нахожу. Все кажется: виновата в чем-то перед ним. Не заупрямься я, хоть недельку побыли бы вместе…

— А нам двадцать первого, в субботу, директор школы вручил аттестаты зрелости. До самого утра веселились. А перед восходом солнца отправились на Владимирскую горку. Там нас война и застала…

И плетется из воспоминаний грустный венок о погубленной первой любви, о тяжелых утратах, о разбитых мечтах.