Золотые времена

Девятьсот шестнадцать туловищ от Ленина стоячего и восемьдесят три – от Ленина сидячего. Как на подбор.

Сидячих, впрочем, от реки никто не видел – они были далеко за поворотом, и до них ретивым горожанам еще предстояло отшагать немало верст.

А вот что вызывало истинный восторг – все головы у статуй были разные!

Шекспир, Тургенев, Ломоносов, Дюрер, Менделеев, Эйзенштейн, Качалов, Жолио-Кюри, Трофим Денисович Лысенко – и много-много самых замечательных и даровитых из истории людской культуры.

Даже сплющенная голова какого-то титана первобытной мысли – то ли «хомо хабилиса», то ли синантропа – красовалась среди прочих.

Однако не у всех скульптур была привычная, цивильная одежда.

Трое оказались в гимназических тужурках, а один и вовсе был в рубашечке навыпуск, подпоясанной изящным ремешком, – похоже, этим туловищем Ленин обладал еще в глубоком детстве, когда даже и не ведал, что пойдет другой дорогой.

Гимназическим фигурам головы достались славные: Гомера, Тамерлана и Индиры Ганди. А на щуплом тельце в подпоясанной рубашке величаво громоздилась голова всегда нечесаного Карла Маркса.

Многих предстояло оглядеть счастливым горожанам и гостям Ежополя, чтоб поразиться раз и навсегда пытливой мысли городских отцов.

Тем паче, что в одном из мест, не слишком выделяясь среди прочих по размеру, расположена была еще одна фигура – тысячная, как и затевалось поначалу.

То, что тысячной недостает, хватились, натурально обсчитавшись, только в самую последнюю минуту.

И тогда припомнили, что у Дамдэнцурэна где-то был в сарае экземпляр, который он показывать не смел, однако и с собою увезти не мог.

«Пусть будет этот, черт с ним! – порешил бедово мэр. – Нельзя же, чтобы место на аллее пустовало!»

И каждый, кто отважился бы сдуру добрести сюда, невольно встал бы, очарованный.

Ибо один-единственный из тысячи был – Ленин лежачий.

Как живой…

Но – с головой от мэра Ендюка.

Не зря ежопольский начальник ездил изредка позировать, не зря! Под видом-то проверок…

Короче, весь цвет мировой культуры на аллее был представлен.

Каждый мог отныне приобщиться, воспарить, как говорят, душой. И хорошенечко запомнить всех в лицо…

Одно лишь малость удручало: из столицы на великий праздник так никто и не явился. Да и главы прочих государств замешкались некстати. Видно, нарочные впопыхах перемудрили что-то с адресами…

Впрочем, дело поправимое.

Ведь главное – свершилось!

И Аллея Мировой Культурной Славы навсегда вошла в быт обитателей Ежополя, как бани, линии метро, вокзалы или несравненная Помойница.

Короче, веселее стало жить.

А остальное – ерунда.

А по ночам мэр города тайком, через газоны и поля, тихонько подъезжал на лимузине к Ленину лежачему, смиренно приближался к пьедесталу и любовно гладил статую по голове.

«Ну, что я говорил? – шептал он. – Говорил ведь?! Получилось? Всё – как надо? То-то, брат!»

И так же тихо уезжал.

ЭПИЛОГ

Да, славен был своими делами и людьми несравненный город Ежополь.

Мировой был город.

И отцы его порешили сей факт увековечить.

Однако к местным мастерам культуры за советами и помощью идти на сей раз не рискнули, памятуя, чем все это может обернуться.

Из Карелии (опять же – волоком, как и положено в геройский, замечательный двадцатый век, к тому же подходящий к своему концу) приперли громаднейшую глыбу гранита и свалили на главной площади.

Два года ее разглядывали и качали головами.

Затем прибыл столичный ваятель, сутки совещался с мэром, потом установил вокруг надежные заборы и леса и полез наверх, на глыбу.

Жил он на ней неделю.

Доблестные горожане стойко ждали.

И, наконец, настал тот день.

Леса убрали и заборы повалили.

Все таращились на глыбу.

Но к ней не прибавилось ровным счетом ничего.

Ни барельефов, ни других изящных форм…

Только часть скалы была стёсана, и в том месте глубокими и ровными печатными буквами было прорублено:

«ЭКАЯ ГЛЫБА».

И больше ничего.

Город Ежополь себя увековечил.

Фёдор из отряда «Гомо»

С получки Федя Иванов купил, как водится, любимого крепленого винца и захотел немедля выпить.

День клонился к вечеру, народ после работы размагнитился – на улицах кипела толчея.

Иванов был стеснительный человек и потому не решался на людях, в открытую, опорожнять бутыль.

Дурацкие кафешки и стеклянные Макдональдсы ему осточертели, а прятаться в каком-нибудь подъезде было уж и вовсе неудобно – можно и на склоку напороться, люди нынче озверели…

Иванов подумал, не махнуть ли часом в театр, на концерт или в кино, мотнулся даже в кассу, но дешевого билета не достал.

О том, чтобы пойти домой, и речи не было.

Дома ждали жена и двое чад – их всех семейный Иванов боялся пуще сатаны.

И Иванов тогда придумал: в Зоопарк пойду. Народ пусть, значит, на зверей глядит, а я в укромном уголку… Опять же, будто на природе, да еще на фоне хищников, как человек культурный… Словом, хорошо!

В павильоне было тепло, пахло навозом, зверье рычало отовсюду – Иванов почувствовал себя уютно.

И, прислонясь к барьеру возле чьей-то клетки, смело начал пить.