Дальше шел на двадцати шести страницах список, что ему необходимо – пусть не завтра, но в самые ближайшие же времена.
Прошу немедля рассмотреть!
Тюрьма народов
Никифор Подковыров по обыкновению проснулся рано и внимательно прислушался, не открывая глаз.
Если лежать вот так, зажмурясь, то все звуки, которыми полнился дом, становились особенно отчетливыми и словно выстраивались по ранжиру: этот – главный, на него необходимо сразу обратить внимание, а эти – пустяковые, их можно даже и не замечать пока что, время не приспело. Хотя скоро и они, наверняка, начнут зловредничать и отравлять существование…
Ну, что там слышно? Трубы хлюпают и булькают, но это ничего, еще терпимо. Голосит сливной бачок – так уж который год, пора бы и привыкнуть, главное, не развалился, держится, а остальное – ерунда. Весь пол прогнил, сифонит через щели в окнах, лоскутами кучерявятся обои – тоже не смертельно. Вот со стеной в углу – проблема. Там, у потолка, такая трещина!.. Ладонь просунуть можно. А недавно ведь была совсем тонюсенькая ниточка, не сразу разглядишь. М-да… как бы стенка не обрушилась. И ладно – днем, тогда хоть можно убежать, а если ночью, когда спишь, да кирпичом по голове?! И пикнуть не успеешь… Очень нехороший звук идет оттуда: эдак пакостно шуршит, скребется, будто кто-то затаился – только тяжко дышит…
Дом, понятно, старенький, лачуга, а не дом, но надо ж где-то жить, других хоро́м не предлагают. Как воздвигли этот барак давным-давно на городской окраине, так он последним на улице и остался. Дальше – ничего, дальше – чисто поле, огороженное темно-синим частоколом леса возле горизонта.
Все соседи правдами-неправдами отсюда выкарабкались, а вот Подковырову – не удалось. Застрял. Был, впрочем, до недавних пор дружок и закадычный собеседник из квартиры, что напротив, Феофан Жевякин, башковитый дядька, да и тот исчез – каким-то образом сумел на выборах по списочку партийному продраться в Думу, где и начал плодотворно возглавлять особый комитет по думским мироощущениям. Как пояснял Жевякин, комитет холуйский, но зато доходный. Тоже верно. Подковыров это понимал. Еще Жевякин заявил, прощаясь: ты, брат, не горюй, немножко потерпи, я тебя выдерну отсюда, дом снесем, и будет тебе новый. И – пропал. Оно естественно: хватает дел и без того.
Надежда, правда, оставалась на приятеля Андрюшку Срамолюбцева, который в журнале «Чудо и жизнь» возглавлял хозяйственную часть. Он тоже обещал помочь с квартирой. Но с ним вышел казус: только объявили, что стране необходим очередной душевный гимн, способный в каждом пробудить патриотическую спесь, так Срамолюбцев моментально тиснул у себя в журнале некие стишата собственного сочинения, где всё воспел, как есть, – потомкам в назидание. Куплетов было много, и Никифор Подковыров смог запомнить лишь начало:
Вроде и не бог весть что, однако же кому-то из завистников – в уютных кабинетах местного начальства – текст померещился коварным и тлетворным, экстремистским даже, или попросту формальная зацепочка была нужна, предлог для запланированной загодя разборки, и тогда, чтоб осадить строптивого поэта, в тихую редакцию нагрянули с проверкой. А уж результат был предсказуемым – нашли по хоз-финчасти кучу упущений, то бишь признаки циничного, как отмечалось в деле, воровства, и Срамолюбцев загремел на восемь лет. Новым начальником отдела стал свой, полезный, человек. Понятно: если б не дурацкий гимн, то и журить за воровство никто бы раньше времени не стал. А так… Тщеславие сгубило прыткого Андрюшку. Историческую перспективу ему подавай!..