Зона для Сёмы–Поинта

Никому из тех, кто принимал подобные решения, а это, как правило, были начальники конвоя, и в голову не приходило, что, засовывая больных к здоровым людям, он рискует тем, что чахоткой могут заразиться и солдаты, охраняющие осужденных, да и он сам, и его дети, и внуки. Пропущенная им зараза, может бумерангом вернуться и к его родным.

Однако продолжим описание «столыпинского» вагона.

Вместо дверей, которыми были снабжены обычные пассажирские купе, там были укреплены раздвижные двери, сваренные из прочной железной решетки, чтобы дежурный конвоир, круглосуточно обходя вагон, мог просматривать и следить за тем, что происходит в отдельных «купе».

Несмотря на предупреждение капитана, Филимону как‑то удалось договориться со старшим прапорщиком, распределяющим этап по местам, и они: сам Филимон, Сема–Поинт и Семеон, оказались в одном «купе». Кроме них в «купе» посадили еще восемь человек. Сема–Поинт хотел было занять места внизу, но бывалый зэк, Филимон, резонно заметил, что трое суток спать сидя малоприятно: гораздо удобнее спать лежа, а потому он и предложил занять место на втором ярусе.

— И занять нужно быстрее, пока не начали сажать второй замес зэков! — заметил он.

— Думаешь, нас еще могут уплотнить? — спросил Сема–Поинт.

— Смотря сколько зэков понабивали в «воронки», могут и в вагон как сельдей в бочки нашпиговать!

Но быстрее расположиться на выбранных местах им не удалось: всех по одному конвой принялся выдергивать в отдельное «купе», чтобы там досконально прошмонать все их вещи.

— Когда тебя дернут на шмон, не жадничай: отдай четыре пачки «Явы» тому, кто будет обыскивать, — тихо прошептал Филимон Семе–Поинту.

— С какой стати? — нахмурил тот брови.

— А чтобы всего не лишиться, — пояснил Филимон. — Понравятся ему твои сапоги и перчатки, докопается к чему‑нибудь, и заберет их себе, и ничего и никому ты не докажешь!

— Но это же самый настоящий беспредел, нарушение всяческих, даже ментовских, законов! — возмутился Сема–Поинт, — они что, Бога не боятся?

— Это вологодский конвой: самый жадный и беспредельный из всех конвоев! Тащат все, что под руку попадется! — пояснил тот и с усмешкой добавил: — Видно, они и с Богом сумели договориться…

— А вот этого они не хотят? — Сема–Поинт рубанул ладонью по изгибу своего локтя. — Член им от пожилого зайца! — он действительно разозлился не на шутку.

— Смотри, тебе виднее, земляк! — не стал с ним спорить Филимон.

Сему–Поинта дернули на шмон во второй десятке первой группы осужденных, уже загруженных в вагон.

Когда Сему–Поинта ввели в «купе», где велся обыск, там его встретил упитанный сержант с пухлыми розовыми щеками. У него были маленькие глазки зеленого цвета и ладони–лопаты, словно специально отращенные, чтобы ими ловчее было загребать чужое. Но самым запоминающим в его внешности, конечно же, были его огненно–рыжие кудри, торчащие во все стороны.

На столике беспорядочно лежали вещи, ранее отобранные сержантом у осужденных: разнообразные зажигалки, самодельные ручки, наполненная жидкостью грелка, скорее всего в ней была водка. Кроме того, виднелась золотая цепочка с золотым крестиком, какая‑то шкатулка, наверняка сделанная тюремным умельцем, позолоченные часы и даже деньги: несколько пятидесятирублевых купюр.

Купюры были столь тщательно сложены в тонкие полоски, что их явно обнаружили либо в швах одежды, либо в корешках книг с твердым переплетом.

— Запрыщенные вещи есть? — с характерным окающим акцентом спросил сержант, даже не поднимая на Сему–Поинта своих зеленых глаз.

— Запрещенные? — спокойно переспросил Сема–Поинт и добавил: — А что к ним относится?

— Огнестрельное оружие, холодное оружие, деньги, драгоценные камни, драгоценные металлы, наркотики, алкоголь, — терпеливо перечислил тот, бесцеремонно вытряхивая все вещи из баула Семы–Поинта.

— А мозги относятся к холодному оружию? — на полном серьезе поинтересовался он.

— Каки таки мозги? Каки мозги? Причем здеся мозги? — растерялся сержант, впервые подняв взгляд на странного осужденного, да так и застыл с блоком сигарет в руке и с широко раскрытым ртом.

Именно этого и добивался Сема–Поинт: он пристально уставился в его глаза и мысленно приказал: