–
Голени у нее коротковаты, у нашей Алисы, но зад роскошный. Что касается всего прочего, грудей и так далее, тут сказать что-либо трудно, однако седалище у нее то еще, с этим не поспоришь.
– Знаете, здесь вам будет лучше, чем в лазарете. Не хотелось бы, чтобы вы работали в тифозном блоке. Или, уж коли на то пошло, дорогая, в дизентерийном.
– Нет, здесь совсем неплохо. Я ведь выросла в деревне. А свиньи такие милые.
– И я надеюсь, Алиса, надеюсь, для вас будет подспорьем священная память штурмшарфюрера. Вашего Орбарта. Он отдал жизнь за свои убеждения, Алиса. А чего еще можно просить от мужчины?
Она отважно улыбнулась. И вновь на какой-то миг ее осенил благодатный свет – священная аура германского мученичества. Пока она, обхватив себя руками и стуча зубами, возносила хвалы своему безгрешному мужу, я думал о том, как трудно бывает оценить фигуру женщины, пока ее не разденешь. Я хочу сказать, столь многое в ней может оказаться неправильным.
– Послушайте, Алиса. Я должен кое-что передать вам от госпожи моей супруги. Она хочет, чтобы в воскресенье вы пришли на виллу.
– На виллу?
– Ну, возможно, это вызовет 1–2 вопроса. Однако я – Комендант, и у нас имеется для вашего визита оправдание. Пони моих девочек. У него чесотка! Приходите и проведите у нас 2-ю половину дня.
– Что же, если вы считаете это дозволенным, Пауль.
– У Ханны есть кой-какие женские вещи, которые она хочет отдать вам. – Чтобы защититься от ветра, я запахнул шинель поплотнее. – Я заеду за вами на машине. Вас ожидают бифштекс, картофель и зелень.
– О, это было бы прекрасно!
– Сытный ужин. О да! А еще вы сможете понежиться в горячей ванне.
– Оох, Пауль, как я буду этого ждать.
– Стало быть, в воскресенье в полдень. Ну бегите, девочка моя. Бегите.
На Лугу я нынче бываю редко. Как и Шмуль. Ну, он время от времени заглядывает туда в полночь, дабы убедиться, что обработка идет, как ей следует, а затем возвращается к своим обязанностям встречающего. И теперь, чтобы переговорить со Шмулем, его приходится ловить на перроне.
С первым составом уже было покончено, и зондер сидел на чемодане, прямо под слепящим светом дугового прожектора, за которым никто не присматривал, – сидел и грыз клинышек сыра. Я подошел к нему сзади, наклонился и спросил:
– Почему ты оказался в самом 1-м транспорте из Лицманштадта?
Его челюстные мышцы перестали работать.
– В 1-м транспорте ехали нежелательные элементы, господин. А я был нежелательным, господин.
– Нежелательным? Мелкий занудливый школьный учитель вроде тебя? Или ты баловался и преподаванием политической теории?
– Я украл дрова, господин. Чтобы купить немного репы.
– Купить немного репы,
– Нам поменяли деньги, которые ходили в гетто, на рейхсмарки, господин.
– Ооо. Это было умно. Твоя жена с тобой не поехала, верно, зондер?
– Нет, господин. Освобождена по причине беременности, господин.
– Я слышал, сейчас в гетто рождается мало живых детей. Другие дети у тебя есть?
– Нет, господин.
– Выходит, ту, довольно неэлегантную Акцию в Кульмхофе она пропустила.
Он встал, вытер сальные ладони о засаленные брюки.
– Ты был в Кульмхофе. В «Хелмно», как вы его называете. Ты был там… Замечательно. Ни один еврей из Кульмхофа живым не вышел. Полагаю, тебя сохранили из-за твоего немецкого. Скажи, был ты там в День молчаливых мальчиков?
– Нет, господин, – солгал он.
– Жаль… Та к вот, зондер. Известно тебе, кто такой Хаим Румковский?
– Да, господин. Председатель, господин.
– Председатель. Царь гетто. Я так понимаю, он та еще «персона». Вот, смотри. – Я достал из кармана письмо, которое получил нынче утром из «Лодзи». – Видишь марку? Это его портрет. Разъезжает по гетто в коляске, которую таскают тощие битюги.
Шмуль кивнул.
– Интересно, доживешь ли ты, зондеркоммандофюрер, до возможности принять его здесь.
Он отвернулся.
– Твои губы. Они всегда напряжены и поджаты. Всегда. Даже во время еды… Ты намерен
В ночи появился желтый глаз 2-го состава.
– Вы знаете, – задумчиво сказал я, – вы знаете, на мой взгляд, 9 ноября нам следует предпринять нечто особенное.
Вольфрам Прюфер заморгал, изображая полное внимание, губы на его круглой физиономии напучились.
– Торжественная церемония, – продолжал я, – и воодушевляющая речь.
– Хорошая мысль, штурмбаннфюрер. Где? В церкви?