Зона Комфорта

Видно было как Знаменский исповодоль распалял себя. А такой интеллигент с виду – причёсочка волосок к волоску, усики подбритые, пенсне в золотой оправе.

Отчитываемый взводный из красного стал густо-багровым. Набычившись и не отпуская от козырька подрагивавшей ладони, он катал по скулам желваки.

Мне страшно обидно сделалось за непосредственного начальника. Разве сторож он прапорщику Оладьеву? Разве можно за пару дней сцементировать сборную солянку? Разве не он додумался запалить солому, чем спас всю роту, брошенную под пулеметы? А вот лощеного Знаменского я в бою не видал, факт!

– Зря вы так, господин полковник, – я не сразу понял, что сказал вслух.

А когда сообразил, пожалел, что родился говорящим. Всю жизнь я страдаю за язык.

И было тихо, а стало вообще как на смиренном кладбище.

Знаменский рывком обернулся. С раздутыми ноздрями, с глазами, налившимися под стеклышками пенсне кровью.

– Что-о-о?! – дико заревел и двинулся в мою сторону.

В висках у меня пронзительно зазвенело и пересохло во рту. Полковник на полголовы выше, тяжелее кило на двадцать и, судя по реакции, в неплохой физической форме. Но разок по бороде ему я успею смазать!

Миша, окстись, у тебя по ходу дела окончательно планка упала? Драться с белогвардейским полковником?

– Неподчинение команди-и. – истово затянул Знаменский, но, осекшись на полуслове, окаменел лицом: – Да вы пьяны, штабс-капи-та-ан! Как зюзя! В боевой обстановке!

Какое завидное обоняние у полковника. Бывшей моей супружнице не уступит. Та даже кружку пива через час после употребления просекала. Ей бы не учителем словесности трудиться, а гаишником. На пару с полковником Знаменским.

У меня хватило ума больше не вякать.

– Капитан Белов! – громыхал полковник. – Пьяницу немедля разоружить и под арест! Под суд пойдет! Развели ба-ла-ган! Взводу выходить на ротное построение!

И, клокочущий от негодования, удалился.

– Поручик Наплехович, – угрюмо скомандовал Белов, – примите у штабс-капитана оружие и портупею. Отконвоируйте в сарай до разбирательства.

Косолапо подошёл Наплехович. Было видно, что ему неловко. Подбородок у него оставался испачканным успевшей подсохнуть кашей.

– Как кулеш, удался? – спросил я.

– А? – поручик не понял.

Зато дотумкал взводный Белов. Он буквально зарычал:

– Маштаков, у вас с головой всё в пор-рядке?!

Я пожал плечами:

– Не знаю. Четыре дня назад крепко по кумполу дали. До сих. это самое. пор гудит.

– От вина она у вас гудит. А больше от дури! – Штабс-капитан согнал за спину складки гимнастерки, обернулся и прикрикнул на замешкавшихся: – Живее, живее, господа! Бегом!

Я рассупонился и протянул Наплеховичу портупею:

– Веди в острог, начальник.

Поручик посмотрел на меня непонимающе. Блатное обращение, развязная интонация ему в диковинку.

Он кивнул на бурливший котёл:

– Налейте в манерку, господин штабс-капитан, не то без обеда останетесь.

Я немедленно последовал его доброму совету, едва не проглотив язык от обалденного запаха.

7

Без ремня, с парящим котелком каши в руке, под конвоем поручика Наплеховича, навьюченного оружием – собственным и моим, шёл я по улице. В поисках места содержания под стражей.

В прошлой жизни мне доводилось побывать в неволе. Дважды попадал на «губу»¹ в Советской армии. Сперва отсидел восемь суток у лётчиков в Тагиле, а через полгода – неделю в артполку в Свердловске.

Восьмое марта две тысячи первого года по протекции жены с тёщей встретил на офицерской гауптвахте. Это был последний день моей многотрудной деятельности в органах МВД.

Страха сейчас я не испытывал. Рубль за сто, не расстреляют. Какое к черту неповиновение в боевой обстановке?! Нет, то, что выпивши – признаю полностью. Так ведь положено на фронте! Сто граммов каждый день, в гвардейских частях – сто пятьдесят. Во всех книжках о войне так пишут! Не-е, не расстреляют. Помурыжат для порядка под замком. Хоть порубаю спокойно. Отосплюсь, если получится.

По дороге масса народу встречалась, никто внимания на нас не обращал. Только двое нижних чинов, возившихся вокруг тачанки со снятыми колесами, удостоили.

– Никак шпиёна пымали! – сказал один, в грязной бороде.

Губастый напарник ему поддакнул со знанием дела:

– Лазунчика!

Я обернулся к ним и оскалился хищно:

– Р-р!

Бородатый вздрогнул и перекрестился:

– Свят, свят, свят.

Мы прошли почти до конца улицы, мимо места, где я убил красноармейца. Трупы убрали. О случившейся утром штыковой сшибке напоминала пересохшая, в трещинах цвета говяжьей печенки лужица, подле которой неотвязно крутилась ледащая дворняга. Принюхивалась жадно.

В первый год работы в прокуратуре, поездив на происшествия, я усвоил, что домашняя живность неравнодушна к человеческой крови.

– Здесь, что ли? – Наплехович остановился.

– Сейчас гляну, – я завернул во двор.

На пороге крытой камышом сарайки сидел юнкер из моего отделения. Он приставил к колену лезвием перочинный ножичек и, придерживая его за рукоять указательным пальцем, сделал резкое движение рукой. Нож вонзился в утрамбованную землю. Юнкер выдернул его и крутнул с локтя. Снова удачно.

– Тут арестантские роты чи нет? – спросил я громко.