Зона Комфорта

Юнкер, подхватив отставленную к двери винтовку, вскочил тугой пружиной. Щёки его залило пунцовой краской.

– Господин штабс-капитан! – вздёрнув подбородок, начал рапортовать.

– Отставить, – остановил я его. – Это неактуально. Принимайте сидельца.

Юнкер не понимал. Голубые глаза его распахнулись до предела. Рассмотрев, что я без ремня и оружия, а за мной следует Наплехович с двумя винтовками на плече, он не сдержал бранного слова:

– ! А вас-то за что?

– Начальство критиковал, – ответил я с деланной скорбью, беззастенчиво заимствуя фразу из любимого Довлатова.

– Нет, на самом деле? – юнкер не унимался.

– А на самом деле, господин Львов, караульную службу надлежит нести как предписано уставом! – помрачневший Наплехович окоротил юнкера.

Я покосился на поручика. Вот бы не подумал, что этот олимпийский мишка, талисман дружбы народов, может так жёстко окрыситься.

Юнкер вытащил из накинутого пробоя согнутый ржавый гвоздь, скинул накладку и отворил дверь, висевшую на верхней петле. Я шагнул в полумрак сарая. Здесь пахло земляной сыростью и мышами. Высохшим куриным пометом. Тронутым плесенью, отслужившим век хозяйственным хламом.

Дверь визгливо проныла, закрывая путь на волю. Хотя, какая там к ляху воля?

– Есть живой кто? – Дабы сослепу не влететь лбом в косяк, я шарил по темноте свободной рукой. – Прапорщик Оладьев, отзовитесь!

Сто лет не нужен мне этот Оладьев, судьба которого, по ходу дела, решена бесповоротно. Но раз я заехал в хату, с сокамерником надо – по-людски. Хотя бы из соображений безопасности. Чтобы можно было придавить на массу, не боясь, что он примется душить меня сонного.

В углу произошла возня, тяжелое там упало, и ойкнул от боли человек.

– Я здесь, – жалким голосом обозначил себя Оладьев.

Адаптируясь к сумраку, я переместился на голос, различая крупные

габариты фигуры, сидевшей на полу с притянутыми к лицу коленями.

– Вы. с-с. кто? – всхлипнул Оладьев.

– Ваш товарищ по несчастью. Штабс-капитан Маштаков, – на всякий случай я не приближался на расстояние удара.

Обоснованно полагая, что у прапорщика не имеется причин испытывать ко мне теплые чувства.

– Ма. Маштаков? – переспросил он недоверчиво и, откинувшись к стене, зашелся визгливым истерическим смехом. – Ой, не могу! Ма. мамочка! Не могу-у-у-у! За верную-то службу. Под замок пса цепного, под замок!

Я стоически пережидал, когда он проблеется. Хотя по уму «пса цепного» стоило с зубами вместе вколотить ему в глотку. С ноги.

Оладьев, медленно успокаиваясь, подвизгивал.

А я – душа смиренная, мякиш для беззубых – предложил ему радушно:

– Порубаем? Я кулеша урвал полный котел. Только хлеба нема.

– Что-с?! Нет, я не буду. Не желаю! – активно затряс большой башкой Оладьев.

Я присел перед ним на корточки. Смакуя, повел носом над котелком:

– Кулешик-то удался! Жирный! На сальце! С дымком!

А у самого, как у собаки Павлова, слюна во рту клокотала.

Оладьев с минуту покобенился и сломался:

– Ну давайте!

Вытаскивая из-за голенища прибранную вчера к рукам деревянную ложку, я хмыкнул про себя злорадно. Вот крыса, только что псиной обзывал, злорадствовал, что меня закрыли, а теперь хавку из моих рук принимает. Слизь!

Конкретно мы с прапором порубали. Азартно, наперегонки, с аппетитным чавканьем, с подсосом. Когда ложки застучали по дну, отвалились от котелка тяжело, в разные стороны.

– Курнуть бы теперь. – Я мечтательно оглаживал тугой живот.

Оладьев снова уткнулся одутловатым лицом в ладони, заблажил:

– Го-осподи, у меня детишки. Трое! Мал-мала меньше. У Сони затемненье в легких обнаружили. Я не военный человек! Не военный.

По почтовому ведомству служил. Я не умею всего этого. Стрелять! Убивать! Маршировать. Вам хорошо!

Понесло его конкретно. А меня утащило в сон. Повело на ель, в мягкую постель, там своё возьмем[56]. Я как в яму бездонную аспидную ухнул. У-ух!

Разбудили насекомые. Блохи-суки сон мой заслуженный потревожили. Расчесав грудь и под мышками, я размежил слипшиеся веки. Сколько я продрых, интересно? Часа два? Или больше?

Эх, да у меня «котлы» на руке. Я отвернул обшлаг гимнастерки. Стрелки на круглом циферблате склеились. Большая крыла маленькую. Половина шестого, что ли?

В углу тихонько выл Оладьев. Я сделал вид, что снова закемарил. Желанием выслушивать его стенания не горел.

Я искренне изумился – как люди годами сидят? Получат лет десять строгого и – не жди меня, мама, хорошего сына. Сначала в СИЗО. А там – камеры переполнены, до ста рыл в одну «хату» администрация набивает. Спят в четыре смены. Вентиляции нет. Сырость. Вши, клопы табунами ходят. Туберкулёз. Неподъемное понимание невозможности совершать простые действия, абсолютно неценимые людьми в обычной жизни.

Хвала Аллаху, я до тридцати шести лет дотянул и не сел. Хотя мог бы, особенно в младые годы.

Как любил прикалываться за рюмкой напарник мой Лёха Тит: «Сейчас бы был вором в законе!» А что? Отличная альтернатива! Дружился бы с большими мужиками. С губером, с начальником областного УВД, с депутатами разными. Ездил бы на шестисотом «мерсе».