Зона Комфорта

А так в активе у меня только два года срочной службы. Советская армия, по большому счету, несильно от зоны отличалась. Вваливать там приходилось даже больше. В колониях сейчас с работой – беда.

«Губа» в армии это навроде «шизо»[57] в колонии. Или даже «БУРа»[58]. Тюрьма в тюрьме.

Первый раз я загремел на гауптвахту летом 1984 года на летних тренировках под Нижним Тагилом начинающим борзеть «черпаком». Мы стояли в чистом поле в палатках. Возможностей для творчества открывалось в миллион раз больше, чем в полку, где на каждом шагу комендантские патрули.

За лесом, через поле – деревня с сельмагом, в котором в ассортименте портвейн в «бомбах» емкостью 0,8 литра. Тропу туда мы проторили на второй день. Затарились на всех, кому по сроку службы положено, возвращаемся в расположение, а тут трактор «Беларусь» подвернулся. В попутном направлении мужики едут. Чтобы ноги не бить, мы попросились в тележку. Водилы с моего призыва – Гена Лемешкин, Саня Усов и я, старший оператор ЗСУ-23-4-м. В чёрных рабочих комбезах, пилотки поснимали, мужики для маскировки Гене фуражку заняли, Усову – шляпу.

Трясёмся на ухабах, за металлические борта держимся, мешок, набитый «бомбами» «Агдама», как зеницу оберегаем. Гляжу – трактор не туда рулит.

– Эй! – орём.

Мужики, которые с нами в тележке, говорят:

– Щас в контору за путевкой Натоха заскочит!

На ступеньках конторы курили наши офицеры во главе с врио комбата старшим лейтенантом Кузьмичёвым.

Я упал на дно тележки, в ошмётки унавоженной соломы. Но напрасно. Кузьмичёв был настоящим зенитчиком с прекрасным зрением и отменной реакцией. За трактором он, разумеется, не погнался, а только показал нам загорелый жилистый кулак.

В томлении перед неминуемым разоблачением мы по дороге раскатили один пузырь на троих и с отвычки опьянели. До вечерней поверки, пользуясь отсутствием офицеров, под гитару в палатке горланили песни Юрия Антонова, пренебрегая увещеваниями дежурного по батарее.

На построении врио комбата вывел нас дураков перед строем и каждому лично заехал в грызло.

На следующее хмурое утро в сопровождении лейтенанта Гриневского мы на шестьдесят шестом «газоне» покатили на гауптвахту местного авиаполка. Своей властью Кузьмичёв выписал каждому по трое суток за нарушение распорядка дня.

На «губе» нас радушно встречал колобок в погонах старшего прапора.

– Заходьте, заходьте, сынки! – с каждым он поздоровался за руку. – Завтрак простынет.

Мы недоумевали. Дисциплинарный арест нам представлялся иначе.

А тут – рассыпчатая, на чистом сливочном масле пшённая каша, глубокая миска вареной рыбы, по две шайбы масла, хлеб – только белый, сахар-рафинад.

Лейтенант Гриневский, выполнив возложенную на него задачу, заворожено глядел на накрытую «поляну».

– Похавайте с нами, таш нант, – радушно предложил оправившийся после вчерашней экзекуции Гена Лемешкин.

Гриневский отказался и укатил весь на измене, что воспитательное значение наложенного взыскания под угрозой.

После завтрака мы развалились на лавках, скинули ремни, расстегнули хэбэшки до пупа. В сытой истоме закурили.

– Ка-айф!

– Ну что, сынки, порубали? – на пороге возник старший прапорщик. – Пошли теперь поработаем. Берите лопаты.

Во дворике нас ожидало двое выводных с примкнутыми к «акаэмам» штыками. Жилистый младший сержант «дед» в ушитой хэбэшке и очкастый чмарной «дух».

– Споем, жиган, нам не гулять на воле! – затянул Гена.

Он знал пропасть блатных песен. Старший брат был у него рецидивистом.

Очкарик «дух» спал на ходу. «Дед», повесивший автомат на грудь, слушал с нескрываемым интересом. Лемешкин обладал приличным хриповатым тенорком.

Нас привели на железнодорожный переезд, где стояли три отцепленные платформы с гравием.

– Сынки, – подоспел запыхавшийся прапор, – каждому по платформе. Делаем, очищаем подъездные пути и усё. Свободны.

– Да вы чё, тарищ прапорщик, – у меня упала челюсть, – тут на неделю работы!

– Сорвете разгрузку— сутки «дэпэ».

Мы с грохотом откинули борта и обречёно покарабкались на платформы.

Гравий был крупный, каждый камень размером с кулак врио комбата Кузьмичёва, штыком лопаты получалось подцепить лишь пару-тройку камней. Штык отказывался вонзаться в гравий, скрежетал, сшибая верхушки. Через полчаса адского труда, сравнивая мизерную россыпь на земле с пятью тоннами, громоздившимися на бесконечной платформе, я впал в отчаяние.

«Дед» выводной курил на пригорке с голым торсом, рихтовал на солнышке загар. Автомат лежал у него под рукой. Перед ним, изгибаясь на трясущихся руках, отжимался молодой.

– И р-раз!

А я лопатой в камень – р-раз!

Этот самый, как его, Сизиф ни в жизнь бы с нами не поменялся. Вот когда я проклял по-настоящему, что бросил институт.

К полуночи в кромешной тьме, ползая на карачках, мы выгребали остатки гравия от рельсов. Обессилевшие, с сорванными в кровь ладонями.

На губе нас ждали обильные обед с ужином и сутки «дэпэ», дополнительного ареста. Комендант или начкар¹ имели право накинуть только одни сутки, но неограниченное количество раз. Единожды попав на гауптвахту, реально можешь не выйти оттуда до дембеля.