Зона номер три

Дальше оба понесли что-то вовсе невразумительное, задергались, как в падучей, еле спасся от них Савелий. В другом месте, напротив гигантского супермаркета он увидел, как стайка молодняка колошматила молодого одноногого нищего инвалида. Повалили, насыпались сверху, будто осы, терзали, топтали, кусали. Неподалеку на асфальте валялся раскуроченный аккордеон инвалида. Видно, пацанва сперва отняла у него деньги, но при этом он их чем-то обидел, возможно, каким-то неосторожным замечанием. Инвалиды на Руси испокон веку были несдержанны на язык. Особенно усердствовала пигалица с измазанным тушью личиком, худущая и гибкая, как лозинка. Она все норовила угадать острым каблуком инвалиду в Глаз, но раз за разом промахивалась и вошла в совершенно неописуемый раж. С нежных губок слетала белая пена, и голосишко вонзался в небеса, как раскаленное шило: «Совок, падла! Совок, падла! Совок!..»

Кое-как Савелий содрал девчушку с нищего, подняв за шкирку. Такое счастливое бешенство, какое плясало в ее глазах, редко увидишь у земных существ. Оно напоминало сполохи радуги в грозу. По инерции пигалица молотила худыми кулачками, но быстро их оббила о бронированные бока Савелия.

— Уймись! — улыбнулся он ей. — Кондратий хватит.

— Замочу! — на пределе сил хрюкнула девчушка.

— Уймись, говорю…

Опустил ослабевшую кроху на землю, а тем временем кодла, оставя инвалида, нацелилась на него всем своим многоликим свирепым естеством. Невиданное зрелище. Перекошенные лютой злобой детские мордахи.

— Тебе что же, дед, больше всех надо? — процедил слюнявый крепенький подросток с кумполом, как у таракана.

— Ничего мне не надо, дети. Оставьте бедолагу, да ступайте себе с Богом.

Слово «дети» хлестнуло кодлу будто бичом, и она кинулась на Савелия с разных сторон. Кто с велосипедной цепью, кто с заточкой, а кто и просто так — с голыми когтями. Маневр стаи — скорость и натиск. После такого наскока редкая жертва уходила на своих двоих, но с Савелием вышла осечка. Как навалились, так и рассыпались. Тогда ушастый таракан, мнящий себя, по всей видимости, паханком, в отчаянии пырнул Савелия ножом в брюхо. Руку Савелий перехватил, нож отобрал и уж заодно выгреб у паханка из кармана груду мятых ассигнаций всевозможного достоинства.

— Бегите, дети, — посоветовал по-доброму. — Иначе могу осерчать.

Кодла закопошилась, попятилась, испуганно озираясь, и мигом растаяла в недрах дворов, будто ее и не бывало. Лишь та самая девчушка, которую Савелий тряс, осталась сидеть на асфальте: похоже, копчиком приложилась, размякла.

— Не трогай меня, дяденька, — в ужасе проблеяла. — Я больше не буду!

Савелий подошел к инвалиду и вернул ему деньги. Тот как раз дополз до аккордеона и уныло его разглядывал.

— Где же тебя так поувечило, братишка? — спросил Савелий.

— В Чечне, где еще… Эх, батя, откуда только берется эта сволочь. Гляди, какой инструмент загубили! Ему же цены нет. Трофейный, дедуля с войны привез. С немецкой еще. Звук, поверишь ли, как у органа. Меня с ним когда-то в Большой театр приглашали.

— Можно починить.

— Не говори, чего не знаешь.

— Все можно починить, окромя души. Вот ее только раз навсегда ломают.

Инвалид утер кровь с лица рукавом, светлые глаза улыбнулись.

— Да ладно, чего теперь… Я должник твой, старина. Окажи честь, пропустим по чарке.

— Это можно, — согласился Савелий.

Новый знакомый, которого звали Петр Фомич, привел Савелия в заведение под названием кафе «Анюта». Низкий зал с тусклыми светильниками-плафонами, длинный деревянный стол, чисто выскобленный, музыкальный автомат в углу, стойка бара — больше ничего. За столом трое мужчин на приличном расстоянии друг от друга склонились над стаканами. Как только Савелий и Петр Фомич уселись, к ним в инвалидном кресле на колесиках подкатил официант и с подноса, прикрепленного сбоку кресла, выставил стаканы, бутылку «Смирновской» и тарелку с бутербродами. Все молча и не глядя на гостей. Лишь отъезжая, буркнул себе под нос:

— Надымили тут, бесстыдники.

— Витюня Корин, — пояснил Савелию инвалид. — Ему вместо кишок трубку вставили. Дыма не переносит.

— Это бывает, — кивнул Савелий.

Не мешкая, Петр Фомич разлил водку, они чокнулись и выпили. Потом он начал приводить себя порядок. Достал грязный большой платок, зеркальце и долго, то и дело плюя в платок, счищал с физиономии кровь, но больше размазал. Впрочем, результатом остался доволен.

— Умываться больше не буду. Вид больно жалостный, как считаешь?