Зона номер три

Продолжая путешествие, он еще приноравливался заговорить с несколькими людьми, но все как-то не встречал соотечественников, хотя попался ему словоохотливый турок, который на чистейшем русском языке прояснил обстановку. Оказалось, по волеизъявлению кумира всей Москвы Лужкова под Красной площадью прорубают торговые ряды, которые ничем не уступят знаменитым западным барахолкам, а также заодно восстанавливают храм Христа Спасителя, взорванный большевиками по распоряжению Кагановича. Савелию турок не особенно приглянулся, потому что он так гримасничал, хохотал и звучно хлопал себя по ляжкам, будто его щекотали. Савелий опасался чересчур нервных людей, хотя бы и иного вероисповедания. Не успел турок убежать, как к Савелию приблизились двое крепышей в длиннополых пиджаках, по облику тоже турки, но, как выяснилось в разговоре, на самом деле кавказцы, жители славного города Баку.

— Читу знаешь? — спросил один турок-бакинещ а второй при этом зачем-то ласково обнял Савелия за талию, будто приглашая на тур вальса.

— Не знаю Читу.

— Тогда кому платишь?

— Никому не плачу.

— Будешь нам платить. Сейчас дай аванс, вечером принесешь остальное.

Обнимающий за талию турок-бакинец нежно ущипнул его за бок, как девушку. Шепотком дунул в ухо:

— Ну чего, братан? Чего жмешься? Делиться не любишь?

Савелий отдал им доллар, подаренный англичанином, и оба огорченно зацокали языками.

— Шутишь, да? Это не аванс. Это обида. За обиду пузо резать будем.

Савелий вывернул карманы, показывая, что больше у него ничего нету. Загадочно переглядываясь, турки отошли на недалекое расстояние и стали наблюдать, что он дальше предпримет.

Савелий побрел через площадь в сторону Александровского сада. Странный морок опустился на его рассудок, еще не окрепший после многолетней Дремы. Он понимал, что город, где он оказался, вовсе не Москва, а лишь ее подобие. Каким-то образом из одного миража, который назывался деревней, он переместился в другой мираж, который считался столицей, но и то и другое, скорее всего, снилось ему на печи. Тяжко, гулко билось сердце под ребрами. Он жалел, что сорвался с насиженного места, оставя горевать бедную матушку, но это было глупое сожаление. Не в его воле жить и умереть, как не по собственному хотению он родился. На выходе к Васильевскому спуску его перехватила темноликая женщина, закутанная, как ему почудилось, в цветастую простыню. На темном лике сияющие глаза, подобные ночи. Ухватила его за руку и поцеловала в ладонь. Он решил, что это цыганка: их тут много сновало — разных возрастов и полов. Но опять ошибся.

— Хочешь пять кило баранины и мешок сахару? — строго, но улыбчиво спросила женщина.

— Ты кто? — осторожно он высвободил руку из цепкого обезьяньего захвата.

— Мы из Судана. Студенты. Не бойся, есть лицензии.

Из складок простыни женщина выхватила лист мятой бумаги и сунула ему под нос.

— Видишь, печать?

— Вижу.

— Баранина, сахар и шоколад. Только надо ехать. Недалеко. Город Люберцы. Не пожалеешь.

Женщина игриво наступила ему на ногу, и Савелий с удивлением обнаружил, что суданка бродит по Москве босиком. Он был в замешательстве. Ему хотелось поехать в Люберцы, попытать счастья, но что-то его удерживало. Женщина догадалась о его сомнениях и поспешно достала из простыни еще одну бумагу, такую же мятую и с оборванными краями.

— Вот справка. Видишь, диспансер? Не бойся. Никаких болезней. Поедем, да?

— Никуда не поеду, — отказался Савелий.

Глава 4

— Ты фантастическая баба, — Мустафа небрежно поглаживал теплое тугое бедро Тамары Юрьевны. — Сколько лет тебя знаю, не меняешься. Как тебе удается?

— Так же, как тебе, Мустафик. Кто пьет кровь, тот умирает молодым.

— Я не пью кровь. Давным-давно на диете.