Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы.

Зима в пригородном поселке была тягучая, скучная. Двор заваливало сугробами и, выходя рано утром, затемно, Николай разгребал заметенные дорожки, срезая деревянной лопатой тяжелые пласты снега. Маруся уже растапливала печь, и Николай, уходя на завод, каждый раз оглядывался на свой дом с облаком белого, недвижного дыма над трубой и желтыми, посеребренными изморозью окошками. И в эти минуты ему больше всего хотелось вернуться, сбросить подшитые кожей валенки, сесть на кухне, возле гудящей жаром печи, мастерить что-нибудь по хозяйству, неторопливо переговариваясь с Марусей, а потом дремать в чистой комнатке на диване — днем, когда за окном светло, бело и морозно… Но Николай шел через выстуженную степь, снег визжал, скрипел под валенками, и вмерзшая в черное звездное небо луна далеко впереди нависала над сверкающей и пустынной дорогой…

Так и жил Николай, и жизнь его будто растянулась в один длинный, наполненный заботами день… И странно — тихо и незаметно скользило время, и лишь иногда Николай оглядывался назад и с удивлением замечал перемены. Уже подзастроили кое-где степь новыми крупнопанельными домами, пустили невдалеке троллейбусы, в округе стало многолюднее, и теперь неудобно было, как в прошлые годы, зайти в магазин — прямо с огорода, в пропотевшей майке и драных калошах. Начали поговаривать о сносе, ходили слухи, что завод поломает особняки, а на их месте построит два девятиэтажных дома, и Николай, тревожась и распаляя себя, говорил Марусе: «Я дом свой губить не дам. До Москвы дойду, в тюрьму сяду, а сносить не позволю!» Но слухи оставались слухами, проходили годы, и Николай успокаивался, забывал и опять жил размеренно и тихо…

Взрослели дети. Сашка закончил техникум, братья-погодки поступили в профессиональное училище при заводе, и теперь уже четверо, когда совпадали смены, топали гуськом через степь по привычной дороге.

Однажды, ближе к весне, почти забытые слухи подтвердились: летом поселок будут сносить. В этот день Николай пришел домой злой и растерянный, долго фыркал над умывальником, а потом, не поужинав, сразу принялся сочинять письмо — в Москву. Кому и куда писать, он не знал, но все равно упрямо черкал на бумаге крупные размашистые буквы, и Маруся, присмирев, заглядывала из-за мужниного плеча в исписанный листок.

Вошел Сашка — худой, узкоплечий — и, увидев отца, поинтересовался озабоченно:

— С чего это наш батя за писанину взялся?

Николай промолчал, сильнее сгорбился над укрытым белой скатертью столом, засопел, сосредоточенно водя по бумаге ручкой.

— Да вот, — шепотом отозвалась Маруся, — слыхал небось? Поселок сносить собираются…

— А… — успокоился Сашка, — я-то думал… Давно пора!

— Ты! — вскинулся вдруг отец, но не нашел слов и только смотрел на сына — озлобленно и отчужденно.

— А чего! — не унимаясь, напирал Сашка, — хватит! Надоело зимой в уборной задницу морозить! Пора и по-людски пожить. С детства, все пацаны на улице, а я только и слышал. Сашка, воды натаскай, Сашка, марш огород полоть! Все к трудолюбию приучали… А я, между прочим и без вашего трудолюбия о-о-очень даже прожить могу. Я этой редиски вашей на базаре за рубль досыта куплю. Мне, может, легче лишний час в цеху отработать, чем в огороде ишачить!

— Саша! — прикрикнула мать, видя, как побледнел Николай, как скомкал он недописанное письмо и швырнул на стол, поднимаясь. Николай встал из-за стола, медленно приблизился к сыну.

— А чего?! Не так, что ли?! — струсив, крикнул Сашка. Отец молча повернулся и, сутулясь, вышел из комнаты.

Потом он долго бродил в саду, хлюпая валенками по мокрому снегу, а из-под снега в проталины пучилась навстречу яркому солнышку черная, удобренная земля, и на ветках яблонь искрились прозрачные, холодные капли побежавших по стволам соков. По сугробам Николай добрался до забора, поднял оторвавшуюся за долгую зиму доску, но подумал немного и, подержав сырую, тяжелую доску в руках, бросил опять в снег…

В мае Сашке прислали повестку из военкомата.

— Ты, батя, не волнуйся! — весело говорил остриженный наголо и оттого еще больше вытянувшийся в рост Сашка. — За мною жилплощадь по закону сохраняется, я узнавал. Так что, когда снесут вас, и на меня комнату получите. Эх, жаль, жениться не успел, а то бы отдельную квартирку отчекрыжил!

Николай молча выслушивал сына, кивал и опять уходил в сад, где уже во всю цвели яблони, а земля — черная, жирная, все еще дожидалась его, и смотреть на эту ровную, кое-где заросшую сорняком землю Николай тоже не мог…

Маруся решила созвать гостей — проводить Сашку. Вечером, накануне, она попросила Николая:

— Ты бы, отец, трех курочек зарубил. Лапши сварю да картошки нажарю… Прямо не знаю, что и готовить-то… Может, завтра с утра Димку на базар послать? Пусть хоть лучку зеленого купит, редиски какой-нибудь…

— Незачем, — сердито мотнув головой, твердо сказал Николай, — свое забросили, так теперь нечего у чужих куски перехватывать. Ждите, пока в магазинах появится…