Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы.

На другой день собрались гости. Из деревни родня понаехала, друзья Сашкины пришли. Не нравились эти друзья Николаю — длинноволосые, с цепочками на тощих мальчишеских шеях, в пестрых цветастых рубахах. Маруся ведро самогонки сварила, разлила по бутылкам из-под водки, с этикетками — вроде как только что откупорили, но все равно пахло в доме тяжелым сивушным духом, и запах этот раздражал Николая. Он сидел в зале на продавленном, горбатом диване, кивал гостям, улыбался деревенской, много лет не виданной родне, а сам все думал, думал…

— Отец, ты что же гостей к столу не зовешь? — окликнула его Маруся, и Николай встал, растерянно и смущенно посмотрел вокруг.

— Проходите, садитесь… — сказал он и сам сел за стол.

Водку Николай не любил, а потому с непривычки захмелел быстро и все лез к шурину, толкая его под руку и бормоча:

— Вишь, Авдей, растут ведь заразы… Сашка-то… Да ты знаешь Сашку-то маво? В армию идет нынче… Во как! А меня того, сносят… Сносят, говорю!

Шурин кивал, а Маруся бегала из кухни в зал, подавала, и Николай, глядя на старые, щербатые тарелки с холодцом, вспомнил вдруг, как покупал их с получки, в новый дом, и удивился тому, что помнит.

Включили радиолу, поставили пластинку, и Сашка, бесстыдно прижимаясь к полноватой пьяненькой девчушке, подпевал пластинке фальшивым и дребезжащим голосом:

«Ты мне танец обещала
В этот листо-о-пад!»

Алевтина тоже выпила рюмочку и сейчас, облизывая липкие от курятины пальцы, смотрела удивленно на Сашку, а потом вдруг заплакала, прикрыв лицо бумажной салфеткой, и все стали успокаивать ее, гладить по плечам, а она все плакала и плакала, пока братья-погодки, тоже принарядившиеся в пестрые цветастые рубахи, не увели сестру в спальную.

И видел Николай, что и Сашка, и погодки стесняются Алевтины перед своими сопливыми подружками и, хотя привык к этому, вдруг обиделся и крикнул через стол:

— Да она… больше всех вас понимает, вы!

Запьяневшая родня шумно встала из-за стола, мужики пошли в сад курить, радуясь встрече и выпивке, шутили и раскатисто хохотали, а бабы по хмельному состраданию опять кинулись в соседнюю комнату успокаивать Алевтину. Молодежь отодвинула стулья и теперь вихлялась возле радиолы, потряхивая цепочками и волосами, и Сашка, выпивший больше других, кричал, нелепо и не в такт, размахивая длинными руками:

— Ой да-да! Ой да-да! — и слюнявил тонкую сигарету.

Маруся подошла к Николаю, присела, подцепила что-то вилкой, пожевала, бросила и попросила с укоризной:

— Ты бы, Коля, сказал что-нибудь.

Николай кивнул, и Маруся вскочила, побежала созывать разошедшихся по двору гостей.

Опять все собрались — покрасневшие, веселые. Стали наливать, шумно уговаривая женщин, заботливо наполняя друг другу и следя ревностно, чтобы кто-нибудь не остался обойденным.

В распахнутое окно вливался, остужая, майский ветерок, и цветущие яблони заглядывали нежно-розовыми ветвями в комнату.

— Сейчас отец скажет! — крикнула Маруся, и все тоже закричали, заволновались:

— Пускай! Пускай скажет! — и повернули к Николаю разгоряченные, сытые лица.

Николай встал, и его шатнуло над столом.

— Ты, Сашка, это… — сказал Николай, подняв полуразлитую рюмку, — ты, если уж служить, иди в пограничники… — но почувствовал, что говорит не так, глупо, и что от него все ждут каких-то значительных, умных слов — смешался под взглядами и, зажмурившись, выпил. Кашлянул, поперхнувшись, а потом, не зная, стоять ему или садиться, — стукнул донышком рюмки о стол и сказал:

— Расти большой, сынок!

Молодежь засмеялась, а родня наперебой стала уверять отца, что Сашка уже вырос вон какой, здоровенный, в армию идет, и что расти ему больше не надо, потому что и так под потолок, на две головы отца перерос, — а Николай сидел у самого окна и видел сквозь цветущую кипень яблоневого сада все ту же ярко-зеленую, не припеченную пока зноем степь, чистое, высокое небо с далекими перистыми облаками и белесоватую, в две колеи дорогу…

Дед Василий

Деду Василию без малого семьдесят, но он работает шофером на комбикормовом заводе. Дом у деда Василия большой, рубленый, старые бревенчатые стены выветрены и высушены временем до звона и стальной крепости. Двор — широкий, голый, без единого деревца. Земля во дворе белесая и каменистая, пучки рыжей травы сохранились лишь у забора да на крыше длинного приземистого сарая. В сарае дед Василий держит скотину — свинью, трех коз и быка.

Однажды осенью дед Василий договорился с ребятами, насыпал полкузова комбикормов, прикрыл брезентом и, как всегда, хмуро попинав баллоны старенького «ЗиЛа», выехал с завода.

Жил дед Василий на окраине города, и поэтому пришлось ему проезжать по центральной, вечно забитой потоком автомобилей улице. В этот раз позади дедовой машины пристроился милицейский лейтенант на мотоцикле. Не торопился, не обгонял, а тащился в общей колонне, терпеливо простаивая перед строгим красноглазым светофором у перекрестков.

— Вот прицепился, анафема! — сердито и трусливо думал дед Василий. — Делать, што ли, не хрен? А может, следит?!