Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы.

— Знаю я ваше «пораньше». Небось, после обеда улили. Сгорит все к чертовой матери, в жару-то поливать! Я ведь специально и спросил. Вижу — сырость кругом, ну, думаю, не иначе как в жару поливали. И точно! Нет, чтобы пораньше глаза продрать или с вечера, как порядочные люди делают…

— Ладно уж… — примирительно отвечала Маруся, — ничего ж не сгорело… Ну, пойдем, что ли… Я на стол собрала, остудится.

Николай, нагнувшись и раздраженно сопя, стаскивал тесные, покоробившиеся ботинки. Затем он снимал потемневшие от пота носки и, вытянув красные, истертые ноги, шевелил под набежавшим ветерком влажными пальцами.

— Совсем уходился! — жаловался он сердито жене. — Сколько раз просил: давай, мол, на заказ обувку сошьем — так где ей! Ей и дела мало, что мужик столько лет мучается…

Николай ставил раздутые, потерявшие форму ботинки на солнцепек, носки цеплял за гвоздик в крыльце и, тяжело встав, шлепал босиком в дом.

На кухне за столом уже сидели чинно ребятишки. Старший, восьмиклассник Сашка, сосредоточенно водил по клеенке ложкой. Погодки, Димка и Алешка, — курносые, стриженные наголо, смотрели перед собой и прятали под столом перепачканные и невымытые руки. Младшая, Алевтина, увидев отца, улыбалась конфузливо и, подойдя, терлась щекой о вылинявший отцовский пиджак.

— Иди, иди, сейчас есть будем, — говорил ей отец и, погладив дочь по растрепанным косам, шел в сенцы, умываться.

На столе перед каждым стояла серая алюминиевая миска, лежали горбушки хлеба. Мать резала хлеб так, что горбушек хватало всем, разливала по чашкам дымящееся варево. Ели молчаливо, не торопясь и опустив глаза.

Потом отец выходил во двор. На крыльце надевал драные и оттого свободные на ноге галоши и направлялся в огород, а оттуда по узкой тропинке в сад. В саду он подходил к яблоням, щелкал плоским ногтем по особым, привитым позапрошлый год черенкам и удовлетворенно шел дальше, в глубину сада, где возле зарослей малины притулились курятник и сарайчики — с поросенком и кроликами. Толстые белые куры бродили по пристройке, сделанной из переплетенной проволоки, шивырялись желтыми клювами в охапках свежей травы. В разрезанной вдоль автомобильной покрышке стояла мутная, коричневатая вода. «Сменить надо воду-то», — думал Николай и присаживался на груду корявых бревен. Он сидел так бездумно, закрыв глаза и привалившись усталой, накланявшейся за день у станка спиной. Заводской шум и грохот постепенно отпускал его, становилось тихо, покойно и сонно. Жужжали серые мухи, надоедливо перелетая с потной груди на лицо, но Николай только подергивал то губой, то плечом и фыркал утомленно и равнодушно. Он мог сидеть так долго, прислушиваясь к шороху и кудахтанью кур за оградой и мирному, сытому похрюкиванию поросенка в сарайчике…

Окликала Маруся, и Николай, потянувшись устало, с хрустом, нехотя поднимался и шлепал галошами по тропинке.

— Коля! Ты взгляни, что эти оболтусы набедокурили! — визгливо кричала на детей Маруся, и Николай шел, смотрел и тоже бранился — назидательно и длинно…

Детей Николай не баловал. Игрушки — и те сам делал. В прошлый раз машину грузовую из кусков алюминия склепал, а недавно домик смастерил фанерный, да не простой, а со стеклами и лампочкой внутри. Зимой под елку поставит, батарейку подключит, и пусть горит окошечко…

Все хорошо было у Николая. Даже мотоцикл приобрел, у начальника цеха за пятьдесят рублей купил. Мотоцикл назывался «Харлей Девидсон», английского производства. Бог весть как попал он к начальнику и лет двадцать ржавел в гараже без толку. Николай с ним долго возился, да и теперь возится: то коробка передач полетит, то зажигание…

Зато как хорошо на душе было у Николая, когда он выкатывал свой подновленный, свежевыкрашенный черной блестящей краской мотоцикл и тарахтел по окраине города на завод. Потом, правда, на работу ездить перестал: мотоцикл увидели все, кто нужно, да и ставить его там негде было: на второй день кто-то зеркальце снял и люльку поцарапал.

Ездил теперь Николай по вечерам в степь за травой для кроликов. Мотоцикл, покашливая сизым дымком, катился по белесоватой дороге в сиреневую, сумеречную степь, и облачко мошкары, непостижимо как, висело все время у лица, не отставая. Мотоцикл трещал, подпрыгивая на кочках, а темнота наваливалась все гуще. Пронзительнее, прохладнее обдувал тело тугой ветерок, забирался за ворот, под рубаху и холодил грудь. Свет фары метался впереди желтым пятном, выхватывая на мгновение из ночи скачущих наискось по дороге тушканчиков.

И когда возвращался Николай домой, то и дома, во дворе, пахло терпко пыльными степными цветами, и Маруся, стоя на ярко освещенном крыльце, вглядывалась в темноту, заслышав знакомое урчание мотоцикла…