Зона путинской эпохи

Эти самые треклятые реквизиты через знакомых, через родственников, через друзей я все равно добуду, узнаю, получу Вот только дойдет ли мое послание с подобной „нетрадиционной“ просьбой до адресата? Если „тормозят“ столь настойчиво на самом начальном этапе, значит, на последующих, тем более заключительных, финишных этапах этой самой настойчивости прибавится – шансов, что мое письмо вообще выйдет за пределы лагеря – немного. Впрочем, все равно эти шансы есть, и надо сделать все, чтобы их использовать.

* * *

Всегда знал, что на зонах, в тюрьмах, во всех звеньях карательно-исправительной системы (сознательно не употребляю термин пенитенциарной – боюсь ошибиться, уж больно мудреное слово) процветает наушничество, доносительство, стукачество. Более того, всегда знал, что на этом гадком явлении эта самая карательно-исправительная система стоит, покоится, держится ровно столько времени, сколько эта система вообще существует – и все равно, как показала реальность, истинных масштабов этого самого явления я и не представлял, просто представить не мог.

Удивительно и омерзительно! А еще очень подозрительно, с учетом всех витающих здесь высоких разглагольствований о „порядочности и непорядочности“, отмечать, что информация практически о любом нарушении режима (употребление спиртного, изготовление браги, приобретение и пользование мобильным телефоном и т. д.) почти всегда очень скоро становится достоянием представителей администрации. Отсюда и постоянные курьезы. Только „затянул“ арестант новый мобильник, только-только оборудовал для него, как ему казалось, оригинальный „курок“ – заходят контролеры и прямым ходом к этому самому „курку“, о котором знали очень немногие, самые избранные. Решили две-три отчаянные головы выпить, приготовили со всеми треволнениями и затратами брагу, только собрались „употребить“ (после отбоя, когда и лишних глаз, кажется, нет) – сам дежурный по зоне тут как тут.

Еще более странно, что подобная закономерность существует, точнее процветает, здесь не год и не два. Все об этом знают, все возмущаются, все негодуют, все признают, что это ненормально, что так не может быть, что за это „положено голову разбивать“, но годы идут, а ни одного конкретного живого стукача не выявлено, не обнаружено, не разоблачено. К месту, нет ли, вспоминаешь здесь давно существующее и трепетно исполняемое правило, если ты решился на что-то связанное с „запретом“ – непременно должен заранее согласовать свое решение со „смотруном“ и прочими представителями местной блатной иерархии. Выводы от размышлений на подобную тему напрашиваются грустные, романтическому взгляду на тюремно-лагерные традиции противоречащие. Кстати, как утверждают давно сидящие и много чего знающие арестанты, стукач стукачу – рознь. Свои постоянные помощники есть у оперов зоны (для них стукачи – глаза и уши, без них опера – не опера), имеются постоянные информаторы у представителей лагерной администрации (от „отрядника“ и выше), есть стукачи „по жизни“, готовые добровольно, „по зову сердца“ стучать по любому поводу кому угодно. Говорят, есть элитные, тщательно оберегаемые стукачи для отдела, что занимается контролем за личным составом („мусора пасут мусоров“). Поговаривают, что существуют в зоне и еще более глубоко запрятанные информаторы, нити от которых тянутся не в главное тюремное ведомство, а в куда более серьезные структуры. Но это, как говорится, из области „за что купил, за то и продал“. Можно верить, можно – не верить, можно – сомневаться, только факт остается фактом, девять десятых любых нарушений пресекаются здесь на взлете, „по стуку“, с поличным, а уличенных в этом не находится.

* * *