Зона затопления

Эта улыбка и шутливый тон потрясли Дмитрия. И уже когда ехали обратно в деревню, решился спросить: «А что, он рад, что ли, что без пальцев остался?» – «Да как рад? – не понял отец. – С чего ты взял?» – «Ну, улыбается, шутит». Отец покачал головой: «А что ему остается? Про себя-то рыдает – в сорок лет инвалидом остаться. Потому и шутит, чтоб себя не добить».

Тогда Дмитрий не поверил такому объяснению, а точнее – не понял. Ему хотелось еще спрашивать, но боялся узнать что-то по-настоящему страшное, от чего представление о жизни перевернется.

Да, не стал спрашивать, а потом постепенно забыл о том беспалом. И вот вспомнилось, обдало мертвящим ветерком, какой кружится возле зубьев-крючков циркулярки, и Дмитрий, здоровый, целый, ощутил себя увечным – без рук, с изрезанными внутренностями. Бессильный, ни на что не способный, бесполезный. Осталось лишь зло шутить, чтобы не полезть в петлю. Но и шутить не получается – мозг размяк, растрясся…

Сдернуть мешковину с пилы, включить двигатель, закатить на полотно бревно… Даже потянулся к щитку, и замер, и захохотал – света-то нет. Электричества нет. Там, в тридцати километрах, вот-вот загудит ГЭС, погонит куда-то киловатты по толстым проводам, и ради этого их лесопилка – то, что делало их семью неинвалидами, некалеками, – должна исчезнуть. Сгореть, погрузиться под воду.

– Оп-па, эт ты!.. – изумленный и обрадованный голос. – Я думал, чужой кто, дрын вот прихватил…

Из-за штабеля бросового горбыля вышел Опанька. Невысокий, плотный, в старой, но вполне приличной штормовке, истертых, но чистых джинсах. В одной руке и впрямь палка, в другой кукан с десятком рыбешек.

– Тоскуешь? – кивнул на пилу. – Да-а, я б тоже послушал визг ее. Песня жизни, хм…

Дмитрию стало полегче от схожести мыслей – своих и этого бесприютного человека.

Опанька появился в Большакове лет пять назад, и не из дичающих таежных деревень, а откуда-то, как здесь говорили, с материка. Обитал в брошенных избушках; когда его выгоняли из одной, перебирался в другую. Иногда пропадал, потом объявлялся снова. Временами подрабатывал здесь, у Масляковых, а когда лесопилка перестала действовать, стал добровольным сторожем за крышу над головой – маленький дощатый балок-сторожка с одним оконцем.

– Я вот с уловом, – приподнял Опанька кукан, – наварим давай. Или домой поедешь?

– Я здесь теперь.

– Всё? – В голосе сторожа послышался испуг.

– Угу… Жду вот, когда дым пойдет. Но не жгут чего-то.

– Потроша-ат. Им всё в дело…

Дмитрий поморщился:

– Не надо.

– У, понял-понял… Как, ушицу заварганим?

– Не хочу. Вари… Я в подсобке себе устроил – там пока поживу…

«Пока, – повторил мысленно и так же мысленно спросил Опаньку: – Мне-то есть куда потом, а тебе?»

Не спросил, конечно. Ушел в подсобку, лег на нары не раздеваясь, поверх покрывала, накрылся курткой. Стали лезть мухи, комары; перетянул куртку на голову. Спрятался.

Почти два месяца удерживал Дмитрий лесопилку. За это время в городе был считаные разы – проведал родителей, всячески уверял их, что дела идут нормально. Продуктами затаривался в магазине возле колонии, у поселенцев покупал бензин для «Нивы». Деньги они брали неохотно, требуя водку, которую в их магазин не завозили, но у Дмитрия водки не было. «Не езжу в город, комиссию жду насчет компенсации», – объяснял, заодно давая понять, что с лесопилкой дело в процессе решения и жечь нельзя.

Но на самом деле было иначе. Разбирательство в суде застопорилось, заявления в разные краевые инстанции возвращались в район. «Замкнутый круг», – привычно объясняли это себе Масляковы. И чем, как разорвать этот круг – непонятно.

Родители получали пенсию, помогал Олег, а Дмитрий был хоть и защитником семейного дела, но в то же время вроде как и нахлебником. По крайней мере себя так ощущал. Подумывал начать снимать оборудование лесопилки, продать двигатели, пилу – и не решался приступить. Все надеялся.

Рыбачил, рыбой и питался в основном – варил, жарил кое-как на печке. Шли по большей части ельцы, окуни, сорога, пескари, которых у них называли «мокчёны» и ели далеко не все. Брезговали. Но иногда попадались и ленки, хариусы, причем нередко в тех местах, где им совсем не место, – не на быстрине, а в заводях. Будто с ума сошли от перемен на реке.

А река менялась чуть ли не на глазах. Расползалась в стороны, течение было какое-то круговое, а то и обратное. И порой, когда Дмитрий видел, как вырванный куст или коряга плывет к истоку, пугался, что тоже спятил.

Часто жужжали моторные лодки, бухтели паромы и баржи. Что-то всё вывозили и вывозили с верховья.

В конце августа Дмитрий получил важное и тревожное известие. Как раз рыбачил недалеко от лесопилки, а по реке спускались на моторке двое в окружении мешков.

Неожиданно лодка свернула, мотор с жужжания перешел на прерывистые взвивы, а потом и умолк. Мужики приближались к Дмитрию.

«Блин, всю рыбу распугают!» – разозлился он; здесь неплохо брало.

– Здорово! – не причаливая, упираясь в дно веслом, сказал дядька лет шестидесяти. – Ты Маслякова сын?

– Ну да. А что?

– А мы Мерзляковы… Хм, похожие фамилии…

«Ради этого и подплыли?»