Зона

Но как было дорого узнать об этом! Я просил ее как-то ответить, передать хотя бы привет пусть не по почте, пусть через Олега, она сказала ему об этом устно, а писать все-таки не стала. Я не корю ее, ее положение было действительно серьезным: возбуждение уголовного дела по 190', товарищеский суд, лишение жилья, работы — полное неустройство и, конечно, «колпак» КГБ, письма за рубеж ей бы не простили. И то хорошо, что оставили на свободе, что-либо требовать от нее было нельзя. Да и для дела она будет полезней, если как-то устроится. Постоянная переписка, свидания — вся связь моя с волей, вся информация от меня и оттуда только через нее и рисковать этим было нельзя. Когда я освободился, то мы вместе с ней отправили благодарственные письма Вознесенской и норвежским друзьям с обратным адресом московского почтамта, до востребования. После этого на почтамте я не получил ни одного письма ниоткуда — вообще прекратили всякую корреспонденцию для меня. Затем в нелегальном письме друзьям в Нью-Йорк я попросил их передать благодарность по названным адресам. До сих пор не знаю, дошло ли что-либо от меня Вознесенской и норвежцу, так хотелось бы, чтобы они знали, как много иногда значит простая открытка. К тому же неплохо было бы убедиться в существовании норвежских корреспондентов — нет ли тут руки хитроумного КГБ, вознамерившегося проверить Наташу на вшивость, тоже ведь нельзя исключить.

Как бы там ни было, свидание укрепило меня, я был изолирован, но не одинок. Это сознание отводило тоску, держало настроение — в неволе только и жив надеждой. И все же, когда выводили меня, и надо было идти снова в зону, я так и застыл на выходе: в глазах почернело, и весь праздник в душе обуглился, не мог ступить шага. Снились мне эти три дня, что ли, было ли это свидание, или, наоборот, сейчас я вступаю в кошмарный сон? Я покрутился и снова вошел в штаб в тщетной надежде увидеть Наташу, и мне повезло: она как раз шла на выход и у кабины часового оглянулась, увидела меня за стеклом и помахала рукой. Нет, это был не сон. Удручающей нелепостью было то, что мы вынуждены разлучаться, и я должен возвращаться обратно.

Тряпка

После свидания администрация вплотную занялась моим исправлением. ИТК — исправительно-трудовая колония. О труде мы еще поговорим, исправительный процесс включает в себя не только подневольный труд. Пряник в виде разрешенного третьего дня свидания сменился кнутом. В сумасбродном поведении администрации угадывались классические, хорошо продуманные методы обработки. Первым стеганул майор Ромах. На следующий день после свидания он вызвал нас вместе с Гацуло. Стоим в кабинете у порога. Ромах изображает возмущение. «Что вы делаете в санчасти?» — спрашивает у меня. — «Нахожусь на обследовании». — «Кто его туда поместил?» — спрашивает у Гацуло. Гацуло в тон Ромаху изображает волнение и робко докладывает, что поместил меня естественно, начальник санчасти по его, Гацуло, представлению, т. к. по жалобам Мясникова необходима кардиограмма, но вышла задержка из-за неполадок с аппаратом.

— Почему не доложили?

Гацуло говорит, что это дело начальника санчасти, а мне эта беседа начинает казаться разыгранной сценкой — Ромах бывал при мне в санчасти и прекрасно знал о моем там присутствии. И вот он деланно раскипятился на Гацуло: как он посмел самовольничать, да за такие дела ему не «химия», а ШИЗО и, если еще повторится, сидеть ему до конца срока. Гацуло театрально ежится, переминается с ног на ногу. «А с твоим сердцем, — орет на меня Ромах, — разберусь, я его вылечу! На свидание ходить не болит, а как работать, так симулировать! Сейчас же в отряд! Идите!»

Зачем понадобилась эта сценка? Убрать меня из санчасти могли в любой момент, по звонку, одного слова было достаточно — почему это делается после свидания и зачем надо при мне устраивать головомойку Гацуло, обвинять его в покровительстве? Вот, мол, смотри — он за тебя пострадал. И Гацуло старательно делает вид жертвы, хотя было ясно, что его никак не накажут. Во-первых, потому, что обвинение в самовольстве было явно надуманным, во-вторых, мне уже сказали, что Гацуло — человек Ромаха. Очевидно, администрации понадобилось, чтобы я доверился Гацуло — другого объяснения я не находил.

Перед обедом я вернулся в отряд. После обеда наша бригада занимается уборкой. Ну, как занимается? Одни стоят, так сказать, контролируют, другие носят из умывальника воду, моют полы, протирают шконки и тумбочки, третьи — блатные и положняки — пережидают во дворе отряда. Четкая кастовая система. Причем и среди тех, кто занят уборкой: тот только пыль вытирает — за ведро ему браться «за падло», этот только воду носит — за тряпку ему «за падло», ну а кто моет полы, лазает на карачках под шконарями — это «черти» или те «мужики», которым уже никогда не подняться до «положняков» и уж тем более до блатных. Считается, что путевому зеку вообще убирать за падло.