Зонтик царевны Несмеяны

– Председателя местного колхоза… – протянул Арсений, и видно было, что он не понимает смысла произнесённых слов. Сейчас это был другой Арсений: не тот, который ревновал меня к каждой тени, и даже не тот, который писал мне смс пару дней назад. Сегодняшнему Арсению было всё равно, с кем я и кто со мной. Он был всецело в своём мире, охвачен любовной лихорадкой, которая сквозила в каждом его движении, мерцала на дне зрачков, вспыхивала в улыбке, бросала отсветы на скулы, морщинку лба. Арсений напомнил мне кого-то другого, так же хорошо знакомого… Нику! Да, Нику, – с её неуправляемой тягой к Арсению. Слова обвинения застряли у меня в горле. В голове мелькнуло: «Вот к чему привела эта стихия Нику. К чему приведёт она Арсения?»

Загремела музыка, концерт начался.

Снова ярко, красочно, великолепно пели и плясали артисты, но сегодня вся эта красота не задевала меня, воспринималась и глазами, и слухом как сквозь мутное стекло. Я терпела. Как и Арсений, я ждала Юлю. Я хотела проверить, как я почувствую её сегодня, – необычайную красавицу, из-за которой случилось столько горя, любимую человеком, которого скоро, – когда оторопь пройдёт и я оживу, – мне захочется исхлестать самыми обидными, самыми злыми словами.

Она появилась в финале. Бледная, разукрашенная, одетая во что-то почти прозрачное, Юля села на качели и поднялась в воздух в столбе переливающегося света. Толпа взревела. Арсений рядом схватился за голову, мне показалось, он забыл дышать. Зазвучала музыка. Юля запела. Казалось, что она парит прекрасной птицей. Она пела так же удивительно красиво и проникновенно, тепло, как вчера, как позавчера, но сегодня её голос меня не трогал. Удивительно – просто не трогал и всё; как если бы вместо Юли я слышала невнятную белиберду.

Отстранившись от собственной горечи, я думала о той, кому сейчас хуже, чем мне: о Нике. О том ужасе, в котором она пребывает. «Где она сейчас, как она? Куда её поместили, в одиночную камеру или в общую? – спрашивала я себя. – Что, если в общую, с какими-нибудь ужасными женщинами, настоящими убийцами и рецидивистками, воровками, разбойницами!.. Убила мужа. Даже подумать страшно – убила!.. Но что ей было делать, она защищалась, может быть, это зачтётся, может, она хотя бы избежит заключения… Уедет в другой город, где никто не будет её знать, устроится на работу…» В моей голове не укладывалось, что всё это не в газете, не по телевизору, не в подслушанных где-нибудь охах-ахах, а здесь, рядом, на моих глазах, с Никой! Ника – зарезала мужа…

Я тряхнула головой и огляделась. Голос Юли Маковичук всё плыл и плыл волнами над головами зрителей. Арсений смотрел, вытянувшись в струнку, едва дыша, и я вдруг остро возненавидела его вместе с Юлей. Свели с ума Нику танцами, песнями. Жила бы себе, так нет, надо было придумать себе Арсения, надо было сделать из него идола! Мне приходилось сжимать зубы, чтобы не расплакаться. «Что, что теперь с тобой будет?» – спрашивала я мысленно Нику и снова видела её в минуты, когда она пришла ко мне перед тем, как вернуться в свой номер. Почему я не удержала её? Почему дала ей уйти? Как могла отпустить!

За спиной Юли включили красный софит, и она висела в воздухе, обведённая красным контуром. Я едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Этот красный напомнил мне пятна крови на ковре в Никином номере.

Арсений вдруг вырвал из моих рук бинокль. Посмотрел – и тут же снова бросил мне на колени. Юля спускалась со сцены, её тотчас же окружили охранники и довели до машины. В ту же минуту машина тронулась и, объезжая выскочивших к Юле зрителей, двинулась к выезду с поляны. Поляна скандировала:

– Юля! Юля! Юля!

Мы с Леоном стояли и хлопали в ладоши. А когда мы устали хлопать и сели, оказалось, что Арсения нет. Бинокль, беспризорный, лежал на скамейке, и непонятно было, кому его возвращать.

Мы пешком вернулись в гостиницу, прошли в столовую, которая так и осталась в большом зале, вяло съели ужин. Многие артисты ужинали тут же, за соседними столиками. Я узнала мужской хор, поющий духовные песни, – они ужинали полным составом так же серьёзно и слаженно, как и пели; танцоров, балалаечников и нескольких торговцев. Все они выглядели уставшими и говорили о том, как станут собираться в обратную дорогу.

После ужина Леон пожаловался, что устал. Я тоже чувствовала, что валюсь с ног. Внутри дрожала какая-то струнка и никак не хотела успокаиваться.

– Пойдём пить чай на улицу, – предложил брат. – На свежий воздух.

Я смотрела на артистов. Мне казалось, что я вижу совсем не тех людей, которые вот только что, весёлые и нарядные, устраивали праздник, точнее, – вижу их истинные лица – лица обычных людей, вымотавшихся после тяжёлой работы.