Зорге. Под знаком сакуры

Валерий Поволяев Зорге. Под знаком сакуры

Часть первая ЖИЗНЬ НА ВУЛКАНЕ

До Токио Зорге добирался сложным путем, дальним, кружным — через Запад, а точнее, через Германию. Берлин за несколько последних лет изменился, конечно, сильно: Зорге, сойдя с поезда на перроне Силезского вокзала Шлезишербанхофф, первым делом обратил внимание, что вокзал не то чтобы выцвел или перекрасился — он стал темнее. И хотя каждая частица, каждая деталь блестели, основательно надраенные, вокзал производил мрачное, какое-то могильное впечатление.

Может быть, могильной мрачности ему добавляли длинные красные полотнища, которые ковровыми дорожками свешивались со стен здания вокзала, каждая дорожка была украшена белым кругом, в котором гнездилась черная свастика. Зорге вспомнил, что читал в какой-то книге: свастика — это символ жизни, бесконечного движения, вечности, придумана была когда-то умными индусами для добрых целей, но сейчас вот — оказалась в руках фашистов. И неизвестно еще, во что они превратят этот знак. Тьфу!

Бросив пыльник — дорогой летний плащ, себе на плечо, Зорге подхватил свой саквояж — добротный кожаный баул, и вышел на привокзальную площадь.

Красных дорожек, висевших на стенах зданий, здесь было еще больше, все стреляли белыми бельмами, украшенными черными колючими зрачками-свастиками. Назойливость этих свастик, их количество вызывали невольный холод, впрочем, холод вскоре прошел и сменился раздражением.

Зорге подавил в себе и раздражение — самое лучшее находиться в спокойном, просчитанном до мелочей состоянии, почти заторможенном, тогда можно управлять собою, как неким механизмом, — ну будто автомобилем (Зорге усмехнулся и вспомнил Чана Кайши, великого китайского автомобилиста, и свою деятельность в клубе, руководимом им), скосил взгляд на диск солнца, возникший в прорехе между облаками, улыбнулся неожиданно беззаботно. Вот жизнь — все время приходится с кем-то воевать, если не с фашистами, то с монархистами, либо с тенями их, с поборниками исламизма, вознамерившимися покорить весь мир, или же с кем-нибудь еще.

До поездки в Китай Зорге, например, не знал совершенно, даже не подозревал, что треть этой великой страны — мусульмане, считал китайцев буддистами (из-за близости к Тибету и Индии, конечно же) и был неправ.

Китай — страна загадочная. Впрочем, Европа — штукенция еще более загадочная, хотя стара, как Древний мир с его могучими зверями, — впрочем, звери эти давным-давно изучены детально — от носа до копчика и обратно, каждая косточка обсосана, саблезубым тигром или звероящером ныне не удивишь даже деревенского пастуха, насквозь пропахшего овечьей мочой.

По-барски щелкнув пальцами, Зорге подозвал к себе такси, — вести себя в этом мире надо именно по-барски, надменно, и только так, другую манеру поведения фашисты вряд ли примут, а если примут, то не поймут.

Таксист поспешно подъехал к Рихарду и выскочил из машины, чтобы открыть багажник.

— Не надо, — остановил его Зорге, — у меня нет с собой багажа. А это, — он приподнял легкий саквояж, — не багаж. Простой баул.

Баул он поставил на заднее сиденье, сверху пристроил пыльник, сам сел рядом с водителем.

— Давайте-ка на Унтер-ден-Линден, — сказал он. Водитель ему не понравился: лощеный, похожий на обер-фельдфебеля Миллера, столь памятного по фронту, с такой же наглой физиономией, украшенной усиками, с тусклым оловянным значком (фашистским, естественно), пришпиленным к форменной куртке.

Унтер-ден-Линден — Улица под липами — считалась украшением Берлина, и это было справедливо, — красивее Унтер-ден-Линден в Берлине не было ничего, может быть, только площадь около рейхстага, да и то вряд ли, — ни одна улица, ни одна площадь не могли соревноваться с ней. Здесь же находились самые дорогие отели и самые модные магазины.

Отель для Зорге был заказан. Едва он разместился в номере, как раздался телефонный звонок. Звонила женщина. Разговор был короткий. Ясно было, что дама ошиблась номером, но и нескольких коротких фраз было достаточно, чтобы узнать, куда Зорге должен был явиться завтра в двенадцать часов дня… Женщина, мило извинившись — с кем не бывает, все мы хоть раз в жизни ошибаемся, — повесила трубку. Зорге открыл окно.

Воздух здесь, на Унтер-ден-Линден, действительно пахнул липовым цветом — тягучим, сладким, кружащим голову; на каштанах, которых также было много на этой улице, кое-где слабым сиреневым светом горели высокие прямые свечки — цветы, их было мало, но запах их добавлял в густой, студенисто подрагивающий воздух свое — неповторимую горчину, которую Зорге любил. Он вообще любил берлинские каштаны. Особенно в пору цветения. Впрочем, он не был оригинален.