Зори лютые

На Покрову[17] ворочался великий князь в Москву. С самого начала листопада, с сентября месяца, в Воробьевом селе передыхал. В охоте и иных потехах не заметил, как время пролетело. А осень в Подмосковье знатная. Лиственные леса в позолоте и киновари, а сосновые в зелени. На бабье лето теплынь, солнце выгрело, паутинная прядь в воздухе плавает, на кусты и ветви цепляется. В такие дни в лесу грибов и ягоды полно. Шуршит под ногами свежая листва, и пахнут нагретые ели.

Нет у Василия желания уезжать в Москву, а надобно. Давно скрылось за холмами Воробьеве село с княжеским дворцом, крестьянскими избами. Вьется дорога у самой реки. Одной стороной колеса княжеской колымаги, запряженной цугом, того и гляди в воде окажутся.

За княжеской колымагой боярские, следом десятка два дружинников…

Время только к полудню, а Василий уже устал. С утра принимал Мухаммед-Эминовых послов. Темник Омар бил государю челом и просил заступы Москвы от крымского хана. Писал Мухаммед-Эмин, что коли он, Василий, будет иметь желание и даст в помощь свои полки, то Казань пойдет на Менгли-Гирея.

Великий князь посла выслушал благосклонно и, одарив щедро, от войны с Крымом, однако отказался, ответив: «У Москвы ныне дела есть поважнее…»

Растянулся поезд, еле ползет. Василий недоволен. У самого города приоткрыл дверку колымаги, велел остановиться. Рынды подскочили, помогли выйти. Подбежавшему дьяку Василий сказал:

– Коня мне, Афонька. Хочу верхоконно ехать.

Один из дружинников придержал стремя, дьяк Афанасий едва на коня взгромоздился, как Василий взял с места в рысь. Дьяк насилу догнал его. Великий князь оглянулся, проговорил со смешком:

– Постарел, Афонька.

Дьяк ощерил беззубый рот:

– Лета, государь, что воду расплесканную, не собрать.

И, скособочившись в седле, спросил:

– Будем ли отписывать грамоту какую Мухаммед-Эмину?

– Не надобно, Омар изустно передаст.

– И то так, велика честь для казанцев.

– Вели, Афонька, послам Мухаммедовым на обратный путь съестного выделить да скажи Омару, пускай домой ворочаются, неча им на Москве делать.

Переговариваясь, въехали в город и, хотя не с руки, завернули на Пушкарный двор. Дьяк Афанасий, зная о том, что государь собирается самолично глянуть, как огневой наряд льют, успел загодя упредить боярина Твердю. Тот встретил великого князя у ворот поклоном, на караульного накричал:

– Государева коня прими, остолопина!

Василий пошел по двору мимо плавильных печей, бараков, к навесам. Работный люд государю дорогу уступает, кланяется.

– Кажи, что заготовил, боярин Родион. Много ли огневого наряда припас?

Боярин Твердя колобком по пятам катится, не успевает отвечать.

У навеса, где, поблескивая медью, выстроились пушки, Василий задержался, походил вокруг, потрогал, в жерла заглянул. Потом уставился на Твердю:

– Где еще?

Боярин пробормотал растерянно:

– Нет боле.

– Только и всего? – Брови у Василия взметнулись недоуменно. – Мало стараешься, боярин Родион. Мне много огневого наряда надобно. Аль не слышал, великий князь Литовский воевать нас надумал? С каким нарядом войско наше выступит? А может, ты запамятовал, как пушки под Казанью растерял и должен теперь живот свой здесь, на Пушкарном дворе, положить, а наряд орудийный пополнить вдосталь.

Отвернулся. Снова окинул глазом пушки. Наконец произнес, не глядя на Твердю:

– Прибыл к нам в Москву пушкарных дел мастер, немец Иоахим. Пришлю его к тебе, боярин Родион, в подмогу.

* * *

Пусто в монастырской церкви, воздух тяжелый, спертый. У стены монахи стоят кучно, за ними с десяток крестьян: мужики да бабы с ребятишками.

Поодаль от них, у самого амвона, великая княгиня Соломония. Приехала к обедне в Симонов монастырь. Сбоку нее босой, в посконной рубахе и холщовых портах Вассиан. Позади Соломонии боярин Версень с дочерью. Великая княгиня чует его назойливый взгляд, ежится. Не выдерживает, оборачивается. Взгляд строгий, недовольный. Версень ловит момент, шепчет:

– Княгиня, матушка, хочу спросить тобя…

Соломония оборвала:

– Чать, на богомолье приехал боярин, так и отдай Богу Богово.

И отвернулась, опустилась на колени. Вассиан слышит их шепот, покосился. Дочь Версеня, Аграфена, зевнула шумно. Великая княгиня подумала со злостью: «Кобылица бесстыжая, в храме дух пускает…»

Покинув церковь, Соломония задержалась да монастырском дворе. Подошел боярин Версень, поскреб пятерней бороду.

– Матушка, княгиня великая, о чем спросить хочу.

– Говори, боярин Иван Микитич, о чем спрос твой? – И поджала и без того тонкие губы.

– Слух есть, княгиня-матушка, что осударь наш воевать литвинов собрался?

Подошел Вассиан, пробасил:

– Что есть человек?

И, воздев руки, сам ответил на свой вопрос:

– Человек есть тварь ненасытная, зло превеликое, гордыней и корыстью обуянное.

– Слышал ли, брат наш Вассиан, осударь на литвинов собрался, землю воевать. К чему то, аль казанского урока нам мало? – снова сказал Версень.

Вассиан пророкотал:

– Много ль человеку земли надобно?

Соломония прервала: