Зори лютые

Слыхано ль? Этакого еще на Москве не бывало, чтобы послу, да еще литовскому, великий князь встречу давал при мужиках, холопах. Те невод завели. Один край у берега к шесту привязали, а от него сыплют сеть на самую глубину. Опоясали кольцом добрую часть озера, лодку к берегу подогнали, ждут государева знака.

Войтех давно уже сказал свое, тоже дожидается, что Василий ответит, а тот ни слова пока еще не проронил.

Войтеха сюда Плещеев и Лизута доставили. Большего позора епископу не доводилось изведать. Ему бы поворотить отсюда, но немало наслышан о гневе великого князя Московского.

А тот рыбарям рукой показал: давай, мол, начинай. Те за верхний край веревки ухватились, на себя подтягивают невод, перебирают. Плещеев кули рогозовые открыл. В одном рыба серебром заблестела, в другом раки шевелятся, потрескивают.

Наконец Василий голову к послу повернул, сказал громко:

– Вот ты, князь Войтех, мне в любви распинался, за короля своего Сигизмунда ратовал, о мире речь держал. Так и ответствуй по-доброму, если от чиста сердца все это: зачем в Дмитров заезжал? К чему брата моего Юрия на меня возмутить пытался? Аль вы с Сигизмундом усобицы меж нами ищете? Ну нет, не допущу до этого!

Неожиданно прервал речь, кулаком погрозил холопам:

– Шнур нижний подняли, рыбу упускаете! Жмите к земле!

Лизута к неводу подскочил, засуетился, а Василий снова к послу повернулся:

– Рад бы я не воевать с королем Сигизмундом, в согласии жить, да нет у меня к нему веры. Города наши древние, российские держит он. По какой правде это, ответствуй, князь Войтех?

Тот молчал, грудь сдавило, дышать тяжело. Упасть боится, едва стоит. Василий, не замечая этого, свое продолжает:

– Где справедливость? Ан и сказывать тебе неча, князь. То-то! Я же мыслю, и это мой ответ королю Польскому и великому князю Литовскому будет: замириться погожу, но и воевать до весны будущей воздержусь. Погляжу, как король Сигизмунд поведет себя.

– Государь, дозволь отбыть, – с трудом проговорил Войтех.

Василий пожал плечами, сказал со смешком:

– Аль на уху не останешься, князь? Сейчас на костерке сварим, отведаешь. С дымком, вкусно. А то раков, коль ушицы не желаешь. Пальцы оближешь.

– Нездоровится мне, государь.

– Ну разве так. Не держу. Эгей, Михайло, Лизута, доставьте королевского посла в Москву, лекаря к нему привезите. Когда же князь Войтех соблаговолит в Литву отъехать, велите путь его обезопасить!

* * *

В буднях не заметили, как и осень с зимой пролетели. Наступила весна нового года. На Масленой провожали зиму. Праздник был веселый, разгульный, с блинами и медами хмельными. На Красной площади качели до небес. Скоморохи и певцы люд потешают. Гуляй, народ честной. И-эх!

Вассиан от всенощной в келью удалился. На душе пусто, тоскливо. Нахлынуло старое, древнее, растревожило. Вспомнилось, как в отроческие годы, когда еще сан иноческий не принимал, на Масленую городки снежные строили, с девками тешились, на тройках гоняли…

Поднялся Вассиан с жесткого ложа, поправил пальцами фитилек лампады, накинул поверх рясы латаный тулуп, клобук нахлобучил, выбрался на улицу. Под ярким солнцем снег таял, оседая. С крыш капало.

Вассиан брел по Москве, месил лаптями снег. На Красной площади остановился. Люда полно. Вся Москва сюда вывалила. Гомон, смех. Поблизости от Вассиана бабы и девки в кружок собрались, ротозейничают. Ложечник, плясун, по кругу ходит, пританцовывает, в ложки наяривает.

В стороне мужик кривляется, песни орет. Юродивый в лохмотьях, лицо струпьями покрыто, веригами звенит, смеется беспричинно, в небо пальцем тычет.

– Бее обуян, – шепчет Вассиан и хочет повернуть обратно, а ноги вперед тащат, где народу еще гуще и дудочники на рожках наигрывают, в бубены выстукивают.

Нос к носу столкнулся с боярином Версенем. Остановились, дух перевели.

– Сатанинское представление, – пробасил Вассиан. – Непотребство!

– Вавилон! – поддакнул Версень.

Замолчали, глазеют по сторонам, качают головами. А вокруг веселье. Какой-то монах-бражник, хватив лишку, рясу задрал, отбивает на потеху зевакам камаринскую, взвизгивает:

– Ах, язви их! – И девкам подмигивает: – Разлюли малина!

Мужики смеются:

– Вот те и монах!

– Соромно, – сплюнул Версень.

– Стяжательство и плотское пресыщение суть разврат. – Вассиан перекрестился.

Аграфена из толпы вывернулась. И на лице довольство, румянец во всю щеку. Версень дочь за руку, домой потащил.

– Раздайсь! Пади! – закричали вдруг в несколько глоток.

Вздрогнул Вассиан, обернулся круто. Из Спасских ворот наметом, с присвистом вынеслись верхоконные, врезались в толпу. Не успел народ раздаться, как смяли, копытами люд топчут, плетками машут, баб и девок по спинам хлещут.

Под передним всадником конь белый, норовистый. Вассиан признал великого князя, а с ним Плещеева и Лизуту с гриднями из боярской дружины, ахнул.

Какой-то мужик наперерез кинулся, государева коня за уздцы перехватил. Конь на дыбы взвился, но у мужика рука крепкая. Тут Михайло Плещеев коршуном налетел, что было силы мужика перепоясал по голове плеткой. Мужик бросил повод, глаза ладонями закрыл.