Зори лютые

С гиканьем и визгом пронеслись мимо Вассиана всадники, едва успел он в сторону отпрянуть. Скрылись. Толпа снова прихлынула. Мужик снегом кровь со лба отер, выругался, погрозил вслед великому князю.

– Избави меня от лукавого, – вздохнул Вассиан и, приподняв полы тулупа, покинул площадь.

* * *

А у Михайлы Плещеева в хоромах дым коромыслом. Стряпухи и отроки с ног сбились. Гостей хоть и мало, но с ними сам государь. Зубоскалят, вспоминают, как люд на Красной площади распугали.

Василий грудью на стол навалился, глазищами по горнице шарит, слушает. Боярин Лизута не знает, как и угодить великому князю. Голос у оружничего сладкий, в душу лезет.

– Осударь-батюшка, а кого-то я приметил в толпе? Хи-ха!

Василий взгляд на Лизуту перевел.

– Косой Вассиан жался. Ну ровно нищий. Хе-ха!

– Уж не его ли ты, Михайло, плеткой угостил? – затрясся в смехе великий князь, и все грохнули.

– Еретика косого и хлестнуть бы не грех. Экий ты, Лизута, не мог мне загодя на него указать, – вторит Плещеев.

– Попы на Руси завсегда мнят свою власть выше великокняжеской. Ан нет, выше государя не летать, – снова вылил словесного елея Лизута.

Василий недовольно поморщился. Лизута оборвал речь.

В горнице наступила тишина. Государь положил на стол крупные, жилистые руки. Потом вперился в Плещеева:

– Заголосил бы ты, Михайло, кочетом, – сказал и откинулся к стенке.

Плещееву дважды не повторять, мигом на лавке очутился, голову вверх задрал, руками, что крыльями, захлопал, на все хоромы закукарекал.

– Ай да Михайло, угодил! – пристукнул Василий ладонью по столу. – Уважил. Вижу, любишь меня.

Плещеев с лавки долой, великому князю поясной поклон отвесил.

– Верю, Михайло, верю, – похлопал его по плечу Василий.

А тот рад без меры, потешил государя. Тут же, еще дух не перевел, склонился чуть ли не к самому уху Василия, новое спешит выложить.

– Государь, – таинственно зашептал Плещеев. – Курбский-князь отроковицу от тя прячет, князя Глинского племянницу. Хоть летами она еще не выдалась, а собой хороша. Ух-ха! Видать, Курбский дожидается, Елена в сок и невеста ему.

– Князь Семен не дурак, – снова хихикнул Лизута.

У Василия брови сбежались на переносице. Сказал – отрезал:

– На девку погляжу, а с Семена спрошу, – и поднялся из-за стола. – А пока же кличь, Михайло, твоих холопок, веселья желаю. Да песенников не забудь, пущай душу взбодрят.

– Мигом, государь! – крутнулся Плещеев. – Ух, и порадую я тебя…

Глава 10 Люди государевы

Боярская вотчина. Московские рати. За здравие княжны Елены. Твердина хворобь. Дьяки посольские. Боярин Твердя ответ держит. В замке виленского воеводы. Жалостливые тиуны государю не надобны!

Боярин Иван Никитич воротился с поля. Весна погожая, к урожаю, и на сердце радостно. Боярину Пушкарный двор – бельмо в глазу. И смрадно, и грохотно. Загнал его великий князь силком к мастеровому люду, приставил для догляда. Да боярское ль это дело? На то немчишка Иоахим есть.

Версень на Пушкарный двор ходил так, для отвода глаз. Явится к полудню, голос подаст – и в караульную избу к печи.

А с теплом совсем невмоготу боярину. Потянуло в сельцо. Тиун тиуном, да свое око не помеха…

Сельцо Сосновка у Ивана Никитича невелико, да место красивое, лес и речка. С высоты холма, где боярское подворье, поле как на ладони.

Спозаранку Версень объехал верхом угодья, поглядел, как крестьяне пашут да не мелко ли. На подворье воротился, в амбар заглянул. Бабы зерно в кули рогозовые насыпают. Боярин руку в короб запустил, поворошил. Зерно сухое, тяжелое. Тиун Демьян обронил:

– В землю просится хлебушко.

– На той неделе приступай, – сказал Версень.

У крыльца мужик топчется. Голову опустил, пригорюнился.

– В чем вина, смерд? – строго спросил у него Версень.

Крестьянин и рта не успел раскрыть, как тиун наперед выскочил.

– Коня не уберег Омелька. По моему дозволению взял из твоей конюшни, батюшка Иван Микитич, ниву свою пахать. Там в борозде конь и пал. Не уберег он коня твоего.

– Старая была кобыла, болярин, и хворая. Невиновен я! – Крестьянин приложил к груди ладони. – Помилуй.

Глаза у Версеня насмешливо прищурились.

– А что, Демьян, уж не тот ли это Омелька, что в женки девку Малашку взял?

– Он самый, – угодливо хихикнул тиун.

– Вона как, – нараспев протянул боярин. – Мил человек, почто тебе кобыла надобна с такой женкой, как Малашка? Ее-то саму в плуг запрягать. Зад не мене, чем у кобылищи. Да и телесами Бог не обидел… И что мне с тобой теперь поделать? – Версень почесал затылок. – Придется тебе, Омелька, до Юрьева дня с Малашкой долг за коня отрабатывать, а завтра, с утречка, впряги-ка ты их, Демьян, в борону. Походят Омелька с Малашкой в хомуте денек заместо кобылы, наперед знавать будут, как добро боярское беречь. А ты, Демьян, самолично догляди за ними, чтоб без лени.

Отмахнулся от мужика, как от назойливой мухи.