Зори не гаснут

Перед медициной открываются новые дали: начаты решительные наступательные действия против туберкулеза, и нет сомнения, что через десять-пятнадцать лет он будет побежден. Целая армия ученых пытается разобраться в микромире вирусов, разгадать тайны структуры нуклеиновых кислот белка, чтобы победить рак. Ученые уже проникли в святая святых органической природы — человеческий мозг и вычерчивают его электрическую схему, предчувствуется возможность применения математических методов исследования, счетных машин… И все-таки еще звучит этот голос, надрывающий сердце: «Что же вы, врачи?» Разве успокоится сердце матери, если сказать ей, что через пятнадцать лет туберкулеза не будет? Ведь никто не вернет ей ее сына лучшего, единственного, неповторимого…

ЯСНОГЛАЗАЯ

Нестерпимо медленно тянутся дни. Жду вестей от Нади. Прошла уже неделя. Ни одного письма.

Ужинаю у Ариши в ее маленькой избушке. У ног моих примостился Трезор. Думаю о Наде, о том, что без нее холодно и неуютно жить и что я сам виноват в том, что не посмел признаться ей в своем чувстве, и потому теперь все так неопределенно и мутно.

— Трезор, — спрашиваю я пса, забыв, что мы с ним в комнате не одни. — Почему у меня в жизни все так не ладится?

Он смотрит на меня блестящими преданными глазами, не понимает, чего я от него хочу, стыдливо опускает морду.

Ариша сидит на сундучке поодаль. Говорит неожиданно:

— Напрасно тоскуешь, Виктор Петрович.

— С чего вы взяли? О ком мне тосковать?

— Ясно о ком. Только посмотрю я на вас — разные вы люди.

— Тетя Ариша, к чему вы…

— Зачем тебе Надя? — продолжает Ариша. — Девчонка, как девчонка. На личико, правда, пригоженькая, а в остальном ничего особого. Влюбился ты — вот в чем дело. Потому и кажется она тебе лучше всех на свете. Не зря говорят: «Не по хорошу мил, а по милу хорош».

Может быть, Ариша и права, но от этого не легче. Я молчу, а она ворчит укоризненно:

— Ей бы Андрей, тракторист, самая пара. Так нет — ей доктор нужен.

— А вы думаете, я ей нужен?

— Она в тебе души не чает.

— Откуда вы знаете?

— Будто сам не замечал? Когда смотрит на тебя, вся аж светится… Чудные нынче парни, как слепые.

«Неужели это правда? Значит, не обманывался я».

Вечерняя заря уже догорела, и только бледно-зеленая полоса света указывает на западе то место, где зашло солнце. Вечер выдался прозрачный, чистый, пахнущий травой и хвоей, и оттого, что вечер этот так хорош, особенно остро чувствую я свое одиночество.

В полутьме возвращаюсь к себе. Слабый свет из окон едва освещает предметы. На диване кто-то сидит. Зажигаю настольную лампу и оглядываюсь. Надя!

— Я вас дожидала, — улыбается она своей удивительной, сияющей улыбкой.

Я теряюсь от нахлынувшего счастья. Все прекрасно в ней: и платье, синее в белую горошинку с рукавами-фонариками, и юные загорелые руки, и все те же вмятинки на мочках от сережек, которые она носила в детстве, и слово «дожидала», неправильное, но в ее устах милое.

В порыве радости беру ее за плечи.

— Ну, рассказывай, рассказывай.

Неожиданная радость кружит мне голову. Слишком поздно замечаю, что губы ее улыбаются невесело, со скрытой болью, а глаза блестят оттого, что наполняются слезами.

— Что рассказывать? Сочинение на тройку написала. По конкурсу не прошла.

Она силится объяснить что-то и не может. Большие детские слезы сбегают с ресниц, ползут вниз по щекам.

— Надя, Надюша. Зачем ты?

Она сидит, бессильно бросив руки на колени. В ее позе, в косах, скрепленных сзади полумесяцем, в легком золотистом пушке на шее столько детского, беспомощного, что сердце щемит от боли за нее.

— Надя, милая, может быть, можно пересдать?

— Нет, нет, — отвечает она сквозь всхлипывания.

Глажу ее пушистые волосы, целую руки. Она прячет лицо у меня на плече и затихает. Я говорю о том, что она обязательно подготовится и пересдаст, говорю еще что-то…

Надя поднимает лицо. Вижу ее серые глаза, в них смущение, счастье.

— Надя!

Выдергиваю из-под резинки ее рукава маленький, обшитый зеленым шелком платочек, вытираю ей глаза. Девушка удивленно пожимает плечами:

— Вот глупо. Не думала, что разревусь, как девчонка. У вас есть расческа? Раскосматилась я.

Надя уходит к зеркалу, прибирает волосы.

— Не смотрите на меня.

В эту минуту заскрипела дверь, в комнату просовывается желтоватое лицо Погрызовой.

— Можно к вам?

Прежде чем я успеваю ответить, взгляд ее жадно шмыгает по комнате, останавливается на Наде, перебегает к смятому, влажному платочку на диване.

— Войдите.

Погрызова проскальзывает в дверь.

— Извините, пожалуйста. Я помешала?

Она старается казаться смущенной.

— Я на одну минуточку. Виктор Петрович, не откажите. — Надя отходит от зеркала, становится перед окном, спиной к Погрызовой. — Не откажитесь поприсутствовать. Ко мне сестра приехала. Так вот, собираемся своей компанией.

«Помириться хочет», — заключаю я и говорю:

— Я занят.

Она уговаривает:

— Ну, хоть на полчасика. Отдохнете…

— Извините, я не устал.

— Не мешает развлечься, изредка, конечно. Все — свои люди: начальник почты, директор молзавода, — не отстает она.

— Нет. Нет.