Зоркое око

Видите, какая простая вещь!

– Понимаю, – спокойно сказал Туманович.

Орлов прошелся по камере и снова остановился перед капитаном.

– Господин капитан! Вы формалист, педант, вы насквозь пропитаны юридическими формулами. Вы человек в футляре, картонная душа, папка для дел! Но вы по-своему твердый человек. Есть одно обстоятельство, которое невероятно мучительно для меня… Был один разговор… Словом, я боюсь, что мои товарищи думают, что я добровольно сдался вам. И я боюсь, что они презирают меня и считают предателем… Это единственное, что может сломать меня… Я этого боюсь!. Понимаете? Я боюсь!

Капитан молчал и ковырял носком плиту пола.

– Я отказался от дачи показаний… Но… у меня две написанные здесь страницы! Они объясняют все. Приобщите их к делу. Когда город будет снова в наших руках!.

Вы понимаете?

– Хорошо, – сказал Туманович, – давайте! Не разделяю вашей уверенности, но…

Он взял листки и, аккуратно свернув, положил в боковой карман.

Орлов шагнул вперед.

– Нет… нет! Я вам не…!

Капитан отклонился с улыбкой.

– Не беспокойтесь, господин Орлов. Мы на разных полюсах, но у меня свои и вполне четкие понятия о следовательской тайне и личной чести.

Орлов круто повернулся. Волнение давило, его нужно было спрятать.

– Я не благодарю вас!. Уходите!. Уходите, скорее капитан… пока я не ударил вас!. Я не могу больше вас видеть!

– Знаете, – тихо ответил Туманович, – я хотел бы от своей судьбы одного, – чтобы в день, когда мне придется умирать за мое дело, мне была послана такая же твердость!

Он взял с полу фонарь.

– Прощайте, господин Орлов, – Туманович остановился, точно испугавшись, и в желтой зыби свечи Орлов увидел протянутую к нему худую ладонь капитана.

Он спрятал руки за спину.

– Нет… это невозможно!

Ладонь вздрогнула.

– Почему, – спросил капитан, – или вы боитесь, что это принесет вред вашему делу? Но ведь об этом ваши товарищи не узнают!

Орлов усмехнулся и крепко сжал тонкие пальцы офицера.

– Я ничего не боюсь! Прощайте, капитан! Желаю вам тоже хорошей смерти!

Капитан вышел в коридор. Темь бесшумным водопадом ринулась в камеру.

Ключ в замке щелкнул, как твердо взведенный курок.

ВСЕВОЛОД ИВАНОВ

БРОНЕПОЕЗД 14-69

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Бронепоезд «Полярный» под № 14-69 охранял железнодорожную линию от партизанов.

Остатки колчаковской армии отступали от Байкала: в

Манчжурию, по Амуру на Владивосток.

Капитан Незеласов, начальник бронепоезда, сидел у себя в купе вагона и одну за другой курил манчжурские сигареты, стряхивая пепел в живот расколотого чугунного китайского божка.

Капитан Незеласов сказал:

– Мы стекаем… как гной из раны… на окраины, а? Затем в море, что ли?

Прапорщик Обаб оглядел – наискось – скривившееся лицо Незеласова, медленно ответил:

– Вам лечиться надо.

Прапорщик Обаб был из выслужившихся добровольцев колчаковской армии, обо всех кадровых офицерах говорил:

– Лечиться надо!

Капитана Незеласова он уважал и потому повторил:

– Без леченья плохо вам.

Незеласов был широкий, но плоский человек, похожий на лист бумаги: сбоку нитка, в груди – верста. Капитан торопливо выдернул новую сигарету и ответил:

– Заклепаны вы наглухо, Обаб!. Ничего до вас не дойдет!..

И, быстро отряхивал пепел, визгливо заговорил:

– Как вам стронуться хоть немного!. Ведь тоска, Обаб, тоска! Родина нас… вышвырнула! Думали все – нужны, очень нужны, до зарезу нужны, а вдруг ра-а-счет получайте!.. И не расчет даже, а в шею… в шею!.. в шею!..

И капитан, кашляя, брызгая слюной и дымом, возвышал голос:

– О, рабы нерадивые и глупые!.. Глупые!..

Обаб протянул длинную руку навстречу сгибающемуся капитану. Точно поддерживая валящееся дерево, сказал с усилием:

– Сволочь бунтует. А ее стрелять надо. А которая глупее – пороть!

– Нельзя так, Обаб, нельзя!..

– Болезнь.

– Внутри высохло… водка не катится, не идет!.. От табаку – слякоть, вонь… В голове, как наседка, да у ней триста яиц!. Высиживает. Э-эх!. Теплынь, пар… копошится теплое, слизкое, того гляди… вылезет. Преодолеть что-то надо, а что, не знаю, а не могу?

– Женщину вам надо. Давно женщину имели?

Обаб тупо посмотрел на капитана. Повторил:

– Непременно женщину. В такой работе – каждомесячно. Я здоровый – каждые две недели. Лучше хины.

– Может быть, может быть… попробую, почему мне не попробовать?.

– Можно быстро, здесь беженок много… Цветки!

Незеласов поднял окно.

Запахло каменным углем и горячей землей. Как банка с червями, потела плотно набитая людьми станция. Сыро блестели ее стены, распахнутые окна, близ дверей маленький колокол.

На людях клейма бегства.

Шел, похожий на новое стальное перо, чистенький учитель, а на плече у него трепалась грязная тряпица. Барышни нечесаные и одна щека измятая, розовая: должно быть, жестки подушки, а, может быть, и нет подушек –

мешок под головой.

«Портятся люди», – подумал Обаб. Ему захотелось жениться…

Он сплюнул в платок, сказал:

– Ерунда.

Беженцы рассматривали стальную броню вагонов всегда немного смущенно, и Незеласову казалось, что разглядывают его голого. Незеласов голый был сух, костляв и похож на смятую жестянку из-под консервов: углы и серая гладкая кожа.

Он оглядел вагон и сказал Обабу: