Зоркое око

Четыре японца лежали у заплота ниц лицом, точно стыдясь. Затылки у них были раздроблены. Куски кожи с жесткими черными волосами прилипли на спины опрятных мундирчиков, а желтые гетры были тщательно начищены, точно японцы сбирались гулять по владивостокским улицам.

– Зарыть бы их, – сказал Окорок, – срамота.

Жители складывали пожитки в телеги. Мальчишки выгоняли скот. Лица у всех были такие же, как и всегда –

спокойно деловитые.

Только от двора ко двору среди трупов кольцами кружилась сошедшая с ума беленькая собачонка.

Подошел к партизанам старик с лицом, похожим на вытершуюся серую овчину. Где выпали клоки шерсти, там краснела кожа щек и лба.

– Воюете? – спросил он плаксивым голосом у Вершинина.

– Приходится, дедушка.

– И то смотрю – тошнота с народом. Николды такой никудышной войны не было. Се царь скликал, а теперь, –

на чемер тебя дери, сами промеж себя дерутся.

– Все равно, что ехали-ехали, дедушка, а телега-то –

трах! Оказыватся, сгнила давно, нову приходится делать.

– А?

Старик наклонил голову к земле и, словно прислушиваясь к шуму под ногами, повторял:

– Не пойму я… А?..

– Телега, мол, изломалась!

Старик, будто стряхивая с рук воду, отошел бормоча:

– Ну, ну… каки нонче телеги. Антихрист родился, хороших телег не жди.

Вершинин потер ноющую поясницу и огляделся.

Собачонка не переставала визжать.

Один из партизан снял карабин и выстрелил. Собачонка свернулась клубком, потом вытянулась всем телом, точно просыпаясь и потягиваясь. Издохла.

IV

Мужик с перевязанной головой опять ускакал, но через несколько минут бешено выгнал обратно из переулка свою игренюю лошадь.

Тело его влипло в плоскую лошадиную спину, лицо танцовало, тряслись кулаки и радостно орала глотка:

– Мериканца пымали, братцы-ы!..

Окорок закричал:

– Ого-го-го!..

Трое мужиков с винтовками показались в переулке.

Посреди их шел, слегка прихрамывая, одетый в летнюю фланелевую форму американский солдат.

Лицо у него было бритое, молодое. Испуганно дрожали его открытые губы и на правой щеке, у скулы, прыгал мускул.

Длинноногий седой мужик, сопровождавший американца, спросил:

– Кто у вас старшой?

– По какому делу? – отозвался Вершинин.

– Он старшой-то, он, – закричал Окорок. – Никита

Егорыч Вершинин. А ты рассказывай, как пымали-то!

Мужик сплюнул и, похлопывая американского солдата по плечу так, точно тот сам явился, стал рассказывать со стариковской охотливостью.

– Привел его к тебе, Никита Егорыч. Вознесенской мы волости. Отряд-от наш за японцем пошел далеко-о.

– А деревень-то каких?

– Селом мы воюем. Пенино село слышал, может?

– Пожгли его, бают.

– Сволочь народ. Как есть все село, паря-батюшка, попалили, вот и ушли в сопки.

Партизаны собрались вокруг, заговорили:

– Одну муку принимам. Понятно.

Седой мужик продолжал:

– Ехали они двое, мериканцы-то. На трашпанке в жестянках молоко везли. Дурной народ, воевать приехали, а молоко жрут с щиколадом. Одного-то мы сняли, а этот руки задрал. Ну, и повели. Хотели старости отдать, а тут ишь – целая компания.

Американец стоял, выпрямившись, по-солдатски, и как с судьи не спускал глаз с Вершинина.

Мужики сгрудились.

На американца запахло табаком и крепким мужицким хлебом.

От плотно сбившихся тел шла мутившая голову теплота и подымалась с ног до головы сухая, знобящая злость.

Мужики загалдели.

– Чего-то?

– Пристрелить его, стерву.

– Крой его!

– Кончать!.

– И никаких!

Американский солдат слегка сгорбился и боязливо втянул голову в плечи, и от этого движения еще сильнее захлестнула тело злоба.

– Жгут, сволочи!

– Распоряжаются!!

– Будто у себя!.

– Ишь забрались…

– Просили их!..

Кто-то пронзительно завизжал:

– Бе-ей!!.

В это время Пентефлий Знобов, работавший раньше на владивостокских доках, залез на телегу и, точно указывая на потерянное, закричал:

– Обо-ждь!..

И добавил:

– Товарищи!..

Партизаны посмотрели на его лохматые, как лисий хвост, усы, на растегнувшуюся прореху штанов, и замолчали:

– Убить завсегда можно. Очень просто. Дешевое дело убить. Вон их сколь на улице-то наваляли. А по-моему, товарищи, – распропагандировать его – и пустить. Пущай большецкую правду понюхат. А я так полагаю…

Вдруг мужики густо, как пшено из мешка, высыпали, хохот:

– Хо-хо-ха!.

– Хе-е-е!.

– Хо-о!.

– Прореху-то застегни, чорт!

– Валяй, Пентя, запузыривай…

– Втемяшь ему!

– Чать тоже человек!..

– На камне и то выдолбить можно.

– Лупи!.

Крепкотелая Авдотья Сещенкова, подобрав палевые юбки, наклонилась, толкнула американца плечом:

– Ты вникай, дурень, тебе же добра хочут!

Американский солдат оглядывал волосатые красно-бронзовые лица мужиков, расстегнутую прореху штанов Знобова, слушал непонятный говор и вежливо мял в улыбке бритое лицо.

Мужики возбужденно ходили вокруг него, передвигая его в толпе, как лист по воде; громко, как глухому, кричали, жали руки.

Американец, часто мигая, как от дыма, поднимал кверху голову, улыбался и ничего не понимал.

Окорок закричал американцу во весь голос:

– Ты им там разъясни подробно. Не хорошо, мол.

– Зачем нам мешать!

– Против свово брата заставляют итти!

Вершинин степенно сказал: