Зов Ктулху

Я уже отмечал, что непрерывное однообразие бугристой равнины являло собой источник моего смутного ужаса; но я думаю, что ужас мой усилился, когда я достиг вершины насыпи и, глянув вниз с другой стороны, узрел безмерную то ли впадину, то ли ущелье, до черных глубин которого еще не успел добраться лунный свет. Я ощутил, будто стою на краю мира, будто вглядываюсь через край в бездонный хаос вечной ночи. Сквозь мой охваченный ужасом разум пронеслись воспоминания о «Потерянном рае»[5] и о жутком восхождении Сатаны по бесформенному царствию тьмы.

Когда луна поднялась выше, я увидел, что склоны долины были не настолько отвесными, как я себе воображал. Уступы и обнаженные пласты предоставляли довольно удобные опоры для спуска, а после нескольких сотен футов уклон становился гораздо менее крутым. Поддавшись импульсу, который я не в силах убедительно объяснить, я не без труда спустился по скалам и встал на отлогий склон, где вгляделся в стигийские глубины, куда по-прежнему не проникал свет.

Мое внимание вдруг привлек огромный необычайный предмет на противоположном склоне, круто вздымавшемся на сотню ярдов передо мной; предмет этот белесо сиял в едва пролившихся лучах восходящей луны. Как я вскоре убедился, это был попросту гигантский кусок камня, однако у меня сложилось явственное впечатление, что его положение и очертания не были творением одной лишь Природы. При более внимательном изучении я преисполнился чувств, которые не могу выразить, ибо, несмотря на его огромную величину и на его положение в бездне, что зияла на морском дне со времен, когда мир был еще молод, я без сомнения распознал, что этот странный предмет был умело отделанным монолитом, чья великая громада знавала искусственную обработку и, возможно, поклонение живых и мыслящих созданий.

Смятенный, испуганный, однако и не без определенного трепетного восторга ученого или археолога, я внимательнее осмотрел то, что находилось вокруг. Луна, которая уже приблизилась к зениту и светила ярко и причудливо на восходящие кручи, что окаймляли расселину, явила, что по дну этой расселины простирался широкий водоем, который, петляя, скрывался из виду в обоих направлениях и плескался почти у моих ног, когда я стоял на склоне. На другой стороне мелкие волны омывали основание циклопического монолита, а на его поверхности я теперь различал письмена и грубые скульптуры. Письмена относились к неизвестной мне системе иероглифов, не похожей ни на одну из тех, что я когда-либо видел в книгах; состояли они преимущественно из условных водных символов, таких как рыбы, угри, осьминоги, ракообразные, моллюски, киты и тому подобные. Несколько знаков отчетливо напомнили мне морских существ, которые были неизвестны в современном мире, однако чьи разлагающиеся формы я наблюдал на восставшей океанской равнине.

Именно эти резные изображения заворожили меня сильнее всего. Через водную ширь был ясно различим, ввиду их огромного размера, ряд барельефов, чьи сюжеты вызвали бы зависть у Доре[6]. Полагаю, на них изображались люди – по меньшей мере люди определенного толка; хотя представленные создания резвились, будто рыбы в водах некоего морского грота, либо воздавали почести некоему священному монолиту, который, очевидно, также находился под толщей волн. Их лица и фигуры я не смею даже подробно описать, ибо от одного воспоминания о них мне становится дурно. Гротескные за пределами воображения По и Бульвера[7], в общих чертах они отвратительно походили на людей, несмотря на перепончатые руки и ноги, поразительно широкие дряблые губы, стеклянные глаза навыкате и прочие черты, о которых еще менее приятно упоминать. Что удивительно, их, судя по всему, вырезали совершенно несоразмерными относительно жанрового фона, ибо одно из созданий было изображено убивающим кита, представленного лишь едва крупнее его самого. Итак, я отметил их гротескность и странные размеры, но уже через мгновение решил, что это были не более чем выдуманные боги некоего примитивного племени рыбаков или мореходов; какого-нибудь племени, чей последний потомок погиб за многие эпохи до того, как родился первый предок неандертальца или пилтдаунского человека. Охваченный благоговением перед этим нежданным видением прошлого, недоступного постижению самого дерзкого антрополога, я застыл в задумчивости, пока луна отбрасывала чудные отблески на безмолвный канал предо мной.

Тогда я вдруг увидел это. Лишь легким вспениванием обозначив свой подъем к поверхности, что-то скользнуло в мое поле зрения над темными водами. Исполинское, как Полифем[8], омерзительное чудовище устремилось к монолиту и, обхватив его гигантскими чешуйчатыми руками, склонило свою отвратную голову и стало издавать осознанные ритмичные звуки. Должно быть, в ту минуту я и сошел с ума.