Зов Ктулху

Мой лихорадочный подъем по склону, а потом на утес, равно как и безрассудное путешествие назад к застрявшей лодке, я помню мало. По-моему, я пел, не замолкая, а когда больше не мог петь, дико смеялся. У меня сохранились смутные воспоминания о сильной буре, случившейся через некоторое время после того, как я достиг лодки; во всяком случае я точно слышал раскаты грома и иные звуки, какие Природа издает, лишь пребывая в бурном неистовстве.

Когда тени рассеялись, я лежал в больнице в Сан-Франциско, куда меня привез капитан американского корабля, который подобрал мою лодку посреди океана. В своем бреду я много чего говорил, однако обнаружил, что моим словам не уделяли существенного внимания. Мои спасители ничего не знали о каком-либо сдвиге пластов в Тихом океане, да и я не счел нужным настаивать на том, во что, я понимал, они не могли поверить. Однажды я разыскал именитого этнолога и позабавил его чудны ми вопросами, касающимися филистимлянской легенды о Дагоне, Боге-Рыбе, но, вскоре поняв, что он безнадежно закоснел, я не стал упорствовать в своих допытываниях.

Ночью, особенно в ущербную луну, я вижу это существо. Я пробовал морфий, но наркотик давал лишь краткосрочное послабление и втянул меня в свои объятия, сделав пропащим рабом. Посему теперь, когда я изложил полный отчет, будь то для сведения или же для надменного веселья своих товарищей, мне предстоит со всем этим покончить. Я часто спрашиваю себя, могло ли это быть чистой фантазией – простым приступом лихорадки, настигшим меня, пока я лежал, сраженный солнечным ударом, и бредил в открытой лодке после бегства от германских военных. Я спрашиваю себя об этом, но ответ всякий раз встает передо мной отвратительно живым видением. Я не могу думать о море без содрогания от вида безымянных существ, которые, быть может, прямо в эту минуту ползают и мечутся на его вязком ложе, поклоняясь своим древним каменным идолам, и вырезают свои мерзостные образы на подводных обелисках из пропитанного водой гранита. Мне снится день, когда они, быть может, поднимутся над волнами, чтобы утащить в своих зловонных когтях останки жалкого, истощенного войной человечества, – день, когда земля утонет и темное дно океана восстанет посреди вселенской разрухи.

Конец близок. Я слышу шум за дверью, будто на нее громыхает какое-то неохватное скользкое тело. Ему меня не найти. Боже, эта рука! Окно! Окно!

Зов Ктулху (Найдено среди бумаг покойного Фрэнсиса Уэйленда Тёрстона из Бостона)

Столь могучие силы или сущности, предположительно, могут быть пережитком… чрезвычайно далекого периода, когда… сознание проявлялось, вероятно, в формах и образах, исчезнувших до возникновения человечества… в формах, которые остались лишь мимолетным воспоминанием в поэзии и легендах, где назывались богами, чудовищами и мифическими существами всех видов и сортов…

Элджернон Блэквуд

I. Ужас в глине

Самым милосердным обстоятельством на свете я считаю неспособность людского разума соотнести все, что в нем содержится. Мы обитаем на мирном островке невежества посреди черных морей бесконечности, и мы не предназначены для того, чтобы ходить в дальние плавания. Науки, каждая из которых тщится в собственном направлении, до сих пор вредили нам мало, но когда-нибудь единение разрозненных знаний откроет такие ужасающие виды на действительность и на наше страшное положение в ней, что мы либо сойдем с ума от сего откровения, либо убежим от смертоносного света к покою и безмятежности нового темного века.

Теософы догадались о потрясающем масштабе космического цикла, в котором наш мир и людская раса представлены преходящими эпизодами. Они намекали на странные пережитки минувшего в таких выражениях, от каких стыла бы кровь в жилах, не облекай они их в угодливую личину оптимизма. Но не теософы явили мне то краткое видение запретных эонов, от которого меня пробирает холод, когда я о нем думаю, и охватывает безумие, когда оно является мне во снах. Это видение, подобно всем открытиям страшной истины, возникло вследствие случайного соединения не связанных меж собою вещей – в данном случае заметки в старой газете и записей почившего профессора. Я надеюсь, что никто другой не свяжет их воедино; и, разумеется, покуда я жив, сознательно я не послужу звеном сей безобразной цепи. Полагаю, что профессор также намеревался хранить молчание касательно известной ему части и что он уничтожил бы свои записи, не настигни его внезапная гибель.