Зов Полярной звезды

— Много опасностей вам в этом вояже грозит. И от людей, и от непогоды… Но самая главная опасность вот от этого исходит. — Она поднесла воск поближе к глазам Вадима. — Не знаю, кто таков, но точно не человек. Боюсь, нет у него должного пиетета к сотрудникам ГПУ-с…

Чудище с рогами и одним железным копытом. Ага, учтем. Еще недели две тому назад подобный прогноз рассмешил бы Вадима, но за прошедшее с момента зачисления в особую группу время он свыкся с тем, что вокруг него совершается нечто не совсем укладывающееся в прокрустово ложе традиционного сознания. Да и люди окружали его такие, каких в обычной жизни встретишь редко.

Взять для примера ту же Баррикаду Аполлинарьевну. Все в ней было на контрастах, и каких! Начиная с имени и речи и заканчивая внешностью. Говорила она без дооктябрьских, как у Барченко, атавизмов, но допускала анахроничные словоерсы, причем пристегивала их всенепременно к аббревиатурам, каковых при советской власти расплодилось, как мух в кондитерской. Слетавшие с ее уст «ГПУ-с», «Рабкрин-с», «наркомпочтель-с» и «викжель-с» хлестали по ушам, это было то, что Макар Чубатюк называл помесью Бобика и хрюшки. Но Баррикада Аполлинарьевна употребляла их с завидным постоянством, а замечаний ей, из уважения к заслугам и занимаемой должности, никто не делал. А и сделал бы — кого б она послушала?

Вадим дивился, глядя на ее точеную фигурку, упакованную в платье едва ли не екатерининских лет, сплошь усаженное рюшами и затейливыми ленточками. Замшелая консерваторша? Как бы не так! Ленточки были покрыты не узорами, а вышитыми мелко-мелко лозунгами наподобие «Удвой удой, утрой удой, не то пойдешь ты на убой» или «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики», а на платье красовался орнамент в виде пшеничных снопов, перепоясанных пулеметными лентами. Даже на ридикюле, которому на вид исполнилось не меньше столетия, на видное место была пришлепнута аппликация — красная звезда, разрывающая двумя мускулистыми лучами ржавые цепи. В довершение ко всему галоши «Резинотреста», которые госпожа-товарищ Верейская носила поверх щегольских шагреневых сапожек, горели вызывающе-рубиновым коммунарским цветом.

Будь это не Баррикада Аполлинарьевна, а кто-то другой, пожиже, заподозрили бы глумление, но весь ее внешний облик — величавый, исполненный достоинства — не позволял и мысли допустить о каком бы то ни было зубоскальстве.

— Баррикада Аполлинарьевна, а почему вы остались в Р-россии? — дерзнул спросить Вадим.

— Не случилось, знаете ли, денег, чтобы в Париж уехать. И кому я там нужна, скажите на милость?

— А в нашу контору как попали?

— Долгая история. После революции в комитет по заготовке валенок и лаптей устроилась, потом год шкрабом-с оттрубила…

— Кем? — переспросил Вадим, не освоивший еще всех новаторских сокращений.

— Школьным работником. Но не моя это стезя — детей учить. А потом с Александром Васильевичем судьба свела, он меня и пригласил… — Верейская отпустила восковой слепок, и он нырнул в раскрытый ридикюль. Докончила уже другим тоном, суконным, без доверительных ноток: — Все, Вадим Сергеевич, я вас предупредила. Вам пора, и мне тоже.

На том и расстались. А через день экспедиция по расследованию арктической истерии тронулась в путь с Октябрьского вокзала Москвы.

В Петрограде задержались всего на сутки — ровно столько заняла погрузка провизии и снаряжения. Барченко торопился, хотел попасть в заполярные земли еще до наступления зимней стужи. Но, невзирая на спешку, укомплектовал он свой отряд со всей возможной предусмотрительностью. Взяли с собой двадцать пар лыж, а также астрономические и навигационные приборы, пять непродуваемых и водонепроницаемых палаток, четыре примуса производства кольчугинского меднообрабатывающего завода, кухонную утварь, запас керосина и сухого горючего, химическую посуду и много чего еще.

Разместились участники экспедиции и весь ее скарб в двух вагонах, которые изначально были подцеплены к составу, везшему станки для предприятий Петрозаводска. Затем же, когда проехали Онегу и рельсовые пути затерялись в лесах Карельской автономии, началась чехарда. Экспедиционные вагоны чуть ли не на каждой станции цепляли к другим поездам, зачастую изрядно перегруженным. Дорога до Кольского полуострова заняла больше недели.

Погода испортилась, висели туманы, а едва миновали станцию Лоухи, с неба, как из прохудившегося ведра, посыпался первый снег. Но шел недолго, перестал и быстро стаял.

Барченко даже в теплушке устроил себе что-то вроде персонального кабинета — отгородил досками закуток в дальнем конце вагона, где поставил трехногий столик и топчан наподобие тюремной шконки, а для обогрева — печку-буржуйку. Там он и коротал все дни и ночи, читая книжки по шаманизму и ведя одному ему понятные заметки. Порой он приглашал к себе кого-нибудь из группы, чаще Вадима, поил его чаем из расписанного под хохлому самовара, угощал засохшими пряниками и дискутировал на разные темы.