Зов Полярной звезды

Провожала до середины пути. Вадим и не заметил, как увлекся беседой с северной дикаркой. Казалось бы, какие могли быть общие темы? Но они нашлись. Аннеке расспрашивала о жизни в Петрограде и Москве, дивилась политическому переустройству мира и научно-техническим достижениям. Она была сродни киплинговскому Маугли или Тарзану Берроуза — сообразительная, тянущаяся к знаниям, но волей судьбы оторванная от культуры и образования, запертая у себя в тундре, где ни библиотек, ни кинематографа, ни школ, ни музеев… Такое несоответствие желаний и возможностей не вызывало ничего, кроме сочувствия.

В свою очередь, Вадим выказал интерес к саамскому обиходу. Узнал, к примеру, что рукавицы по-здешнему называются «койбицы», ходят лопари не в пимах, а в каньгах — меховых сапогах с оборками, в которые для мягкости кладут вместо стелек пучки сухой травы, а ездят не в санях, а в кережах — сухопутных лодчонках, возимых оленьей упряжкой. Вместо брюк у них штаны-ярры, а в пищу идут не только оленье мясо и кровь, но и такие находки для гурмана, как суп из пойды (сала) с добавлением ягоды-вороники и измельченного рога.

— А как будет по-вашему «Меня зовут Вадим»?

— Мун нэмм ли Вадим.

— А «здравствуйте»?

— Тиррв.

— А «тундра»?

— Чарр.

— А… — Череда вопросов дала сбой, но, помедлив, он досказал: — А как будет «красивая девушка»?

— Моджесь нийта, — ответила она чуть медленнее, чем обычно.

— Моджесь нийта, — продекламировал он нараспев, как стихи, и посмотрел на Аннеке так, что вогнал ее в краску.

На следующий день повторилась та же буффонада: Чальм, как Демьян из басни, вволю накормил своего посетителя саамскими деликатесами, угостил черничным взваром, но к делу так и не приступил. То же было и на третий день.

Вадим бегал в стойбище, как на работу. В лагере властвовал застой, все жили ожиданием Чубатюка с новостями из губкома. Барченко на вояжи своего подчиненного смотрел сквозь пальцы, довольствовался отчетами вроде «первый этап договоренности позади, приступаю ко второму». Сложнее было с Аделью. Каждый вечер, истосковавшись, она зазывала его к себе в вежу. Вдвоем они проводили время за привычным занятием, Адель отрабатывала на отлично, как умелая гетера, но Вадиму это стало приедаться. Нет, его влечение к рыжеволосой медичке не пропало, но он все больше воспринимал ее именно как любовницу. Обмен новостями и мнениями получался все более куцым. Утром Вадим спешил в стойбище и там отводил душу в общении с Аннеке. Неграмотная саамка, коверкающая русский язык и не прочитавшая за свои двадцать лет ни строчки, оказалась кладезем житейской премудрости. Как собеседница Адель ей и в подметки не годилась. Вадим никогда бы не поверил в такое, если б не собственный опыт.

Адель была не из тех женщин, кто довольствуется малым. Она недолго сносила его отчужденность, взялась спрашивать, он увиливал от прямых ответов и ощущал себя все более стесненно.

Но вот настал день, когда нойд перестал кривляться, созрел для того, с чем Вадим к нему и подкатывался. Изгнал, как и в прошлый раз, Аннеке на холод, бросил остатки яств в костер (то ли уборку таким макаром произвел, то ли богам лопарским дал подкрепиться), разоблачился до пояса и бряцнул в бубен.

Вадим, уже знакомый с правилами игры, дрессированным пуделем прыгнул на оленью шкуру и устремил взгляд на огонь. Как только закачалось в воздухе заветное «ум-м-м», зарылся в прошлое. Ну-кася, куда нынче зашвырнет непредсказуемая память?

Ба, знакомые лица! Вадим определил себя идущим по заваленной снегом долине, а рука об руку — Крутов и пилот Миша. Падение аэроплана не прошло бесследно: Миша на ходу убаюкивал перемотанную окровавленными тряпицами левую руку, а Крутов прихрамывал и опирался на сучковатую клюку. У Вадима поднывала грудная клетка, было больно дышать — видно, припечатало, когда крылатая махина обрушилась с небосклона. Но трижды скудоумным надо быть, чтобы, разминувшись со смертью, жаловаться на безделицу…

О, да их не трое, а четверо! Впереди на лыжах бежал молодой лопарь, изредка оглядывался и притормаживал, поджидая медлительных руши. Ему хорошо, он здоров и снаряжен как следует, а они, чтобы не провалиться, кривоного шлепают на дощечках-снегоступах, примотанных к унтам полосками коры. Каменный век!

Из леса выбрели на широкий большак, укатанный возами и истоптанный лошадьми и оленями.

— Поздравляю, — проговорил Крутов, сдергивая с обмерзших усов ледышки. — Вышли на Кольский тракт. Так ли, Явтысый?

— Так, так! Кольский тракт! Идти с юга и до Колы… оттуда и туда! — Лопарь с живостью подкреплял слова телодвижениями, показывая одновременно и вперед, и назад.