Зови меня своим именем (ЛП)

Мать была занята: сопровождала одного из своих друзей. Приехав на машине, он собирался уезжать и не поддавался уговорам остаться на вечер.

Я был благодарен, что француз по-прежнему сидел на краю кресла, держа пустой стакан обеими руками, и не двигался, отвечая на вопрос отца, что он думает о прошедшем оперном сезоне. Он не мог встать, не ответив.

Ужин откладывался еще на пять-десять минут. Если он опоздает — он не будет есть с нами. А возможно, он на ужине где-то в другом месте. Я не хотел, чтоб он ужинал где-то еще.

— Noi ci mettiamo a tavola²⁸, — сказала мать. Она попросила меня сесть рядом с ней.

Место Оливера оставалось пустым. Мать посетовала, он мог бы хотя бы предупредить, что не придет.

Отец опять проявил мягкость, это снова могло быть из-за лодки.

— Ее стоит навсегда убрать от воды подальше!

— Но лодка у причала, — сказал я.

— Тогда, должно быть, это переводчик. Кто сказал мне, что он отправился к переводчику этим вечером? — спросила мать.

«Нельзя показывать беспокойство. Нельзя показывать волнение. Оставайся спокойным». Я не хотел опять нос в крови. Но тот момент, что казался благословением — наша поездка на велосипедах до piazzetta и обратно, наш разговор — сейчас принадлежал другому временному сегменту. Как будто он случился с другим мной в другой жизни, и она не очень-то отличалась от моей собственной, а эти удаленные несколько секунд между нами разбросали нас на световые годы. Если я поставлю ногу на пол и притворюсь, что его нога находится за ножкой стола, эта самая нога, как замаскированный звездолет, как призванный живущими призрак, неожиданно материализуется из складки пространства и скажет: «Я знала, ты звал меня. Дотянись, и ты найдешь меня»?

Вскоре другу матери, все-таки решившему в последнюю минут остаться на ужин, предложили сесть на мое место за обедом. Сервировку Оливера немедленно убрали.

Это передвижение произошло разом, без сожаления или раскаянья, как вы могли бы выкрутить перегоревшую лампочку, или удалить внутренности барана, бывшего прежде вашим питомцем, или убрать простыни и покрывала с кровати, где кто-то умер. «Вот, возьми это и убери с глаз долой». Я смотрел на его столовое серебро, его салфетку под приборы, бумажные салфетки — ощущение его присутствия исчезало. Маленькое представление того, что случится в ближайшие недели. Я не смотрел на Мафалду. Она ненавидела эти перестановки на уже сервированном столе. Она качала головой из-за Оливера, из-за матери, из-за всего мира. Из-за меня тоже, полагаю. Не глядя на нее, я все равно знал: она неотрывно следила за мной, ждала, чтобы наброситься и установить зрительный контакт, выразить свое неудовольствие. Поэтому я не поднимал глаз от своего semifreddo²⁹. Я любил его, она это знала и потому поставила для меня. Ее форма заботы. Несмотря на неодобрение, она знала, что я знаю — ей было меня жаль.

Позже этим же вечером, пока я играл на пианино, мое сердце подпрыгнуло, едва мне показалось, что я услышал шум скутера, остановившегося в гараже. Кто-то подбросил его. Но я мог и ошибаться. Я прислушивался, стараясь разобрать звук его шагов, хруст гравия на дорожке к дому, приглушенные шлепки эспадрилий, когда он поднимался по лестнице на наш балкон. Но никто не вошел в дом.

Гораздо, гораздо позже, уже лежа в постели, я услышал звук музыки из машины, остановившейся у главной дороги за аллеей сосен. Дверь открылась. Дверь захлопнулась. Машина уехала прочь. Музыка затихла. Только звук прибоя и мелкого гравия под ногами. Нетвердая походка кого-то, кто глубоко задумался или немного пьян.

Что если по пути в комнату, он зайдет ко мне со словами: «Думал заглянуть и спросить, как ты себя чувствуешь. Ты в порядке?»

Нет ответа.

«Злишься?»

Нет ответа.

«Ты злишься?»

Нет, совсем нет. Просто ты сказал, что будешь рядом.

«То есть, ты злишься».

Он бы посмотрел на меня, как один взрослый на другого: «Ты точно знаешь, почему».

Потому что я тебе не нравлюсь.

Нет.

Потому что я тебе никогда не нравился.

Нет. Потому что я плохой вариант для тебя.

Молчание.

«Поверь мне, просто поверь мне».

Я бы приподнял край своего одеяла.

Он бы покачал головой. «Даже на секунду?»

Снова покачал бы. «Я знаю себя», — сказал бы он в ответ.

Я уже слышал, как он говорил эти же самые слова раньше. Они значили: «Я скорее умру, но не смогу сдержаться, если начну, так что лучше я не буду даже начинать». Что за апломб сказать кому-то, что ты не можешь коснуться его, потому что знаешь самого себя.

«Что ж, раз ты ничего не можешь сделать со мной, можешь прочитать мне?»