Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском

Ну а дальше бесплодные эти споры повторяли прежние стычки со Львовым. Кончалось укорами с обеих сторон. Петрашевский винил товарищей в близорукости и робости, они его — в неблагоразумии, в незнании жизни практической. Он стоял на своем: «Есть положения, в коих благоразумием является смелость!..» Если б он от права своего отступился, то они могли бы ему в глаза заявить, что казнь над ним совершилась. Но покуда, пусть его извинят, сего не произошло.

…Когда его позвали в заводскую контору, где вместе с помощником управляющего, хорошо ему знакомым, ожидало его лицо новое — бригадный лекарь второй конной бригады, — ни о каком запросе из Иркутска он, понятно, не подозревал. Медицину Михаил Васильевич с малых лет уважал и, подивившись непривычной о своем здоровье заботе, охотно дал доктору себя осмотреть. В тот же день, а именно 23 августа 1856 года, по-военному четкий доктор засвидетельствовал «подписом с приложением гербовой печати», что «Петрашевский, имеющий 35 лет от роду, телосложения здорового, не имеет никакого общего расстройства своих умственных способностей».

В этом августе в Москве белокаменной царь Александр Второй коронован был на российский престол. В сентябре в Нерчинском округе Восточной Сибири государственным преступникам объявили высочайшую волю: отныне они переводились с каторги на поселение.

И тогда их пути разошлись. Николай Александрович Момбелли, военная косточка, попросился рядовым в действующую армию на Кавказ. Николай Александрович Спешнев — на гражданскую службу. А Михаил Васильевич решил, не откладывая, перебраться опять в Нерчинский завод, в центр округа, к начальству поближе, где, казалось ему, будет легче добиться цели.

Его ждал в Нерчинском заводе не один только Федор Львов. Еще весною протоиерей тамошний прислал письмо, пригласил учителем к своим детям, говоря, что много наслышан об образованности Михаила Васильевича; а летом явился собственною персоною, прихватив с собой и сыночка. Петрашевский, втайне даже польщенный, принялся расхваливать педагогические способности Львова, но оказалось, тот с головой погружен в свою химию: кончив с порохом, исследовал в горной лаборатории найденный по Аргуни каменный уголь.

Так Михаил Васильевич сделался учителем поповича и двух поповен и, помимо того, купеческих детей, обучая их языкам и прочим наукам и поощряя в них всего более самостоятельность. По языкам давал упражнения и переводы, по арифметике — задачи, сам же, не выпуская из зубов трубки, читал тем временем «Московские ведомости», на которые подписывался отец протоиерей, и лишь ненадолго отрывался от чтения, если дети что спросят; на детей у него хватало терпения, только порою над ними подтрунивал. Когда газет не случалось, он уходил к протоиерею побеседовать о новостях, об ожидаемых переменах либо о собственных своих делах, в подробности коих отца протоиерея посвящал неизменно, даже приносил читать прошения о пересмотре приговора.

С Федором Львовым, хоть и жили на разных квартирах, видались часто. Львов считал, что Петрашевский действует скорее по чувству, нежели по разуму, чем весьма задевал Михаила Васильевича. «О нет! — закипал он. — Это вероотступничество ловко оправдывается чувствованиями! Я же подобному лиризму не подчиняюсь!» Он себе не простил бы этого так же, как не хотел прощать и другим. Для поступков своих и чужих он не знал разных мерок. Отмечая с горечью робость товарищей, сам смотрел на ссылку как на «истинное начало своей политической карьеры».

Он довольно часто писал теперь родным в Петербург, не с тоски, а прося помочь. Прежде, на положении каторжного, удавалось лишь изредка переслать письмецо-другое со случайной оказией, теперь мог пользоваться почтою явно.

«…Я нахожусь в данный момент в бедственном положении — это говорит вам мой желудок, хотя я и не стал чревовещателем… Чрез посредство удовлетворения моих материальных нужд вы можете увеличить объем моих сил нравственных…»

Он надеялся, что родные сумеют помочь ему и в другом, в главном, — в его борьбе.

«Чтобы не разубедиться, а напротив того, еще более убедиться в своих мыслях, тех, за которые я был сослан, надо быть сосланным в Нерчинские заводы…»

Так писал Михаил Петрашевский через шесть с половиною лет после Семеновского плаца и сообщал, что препятствия, встретившиеся ему в законном его требовании, считает «паутиной, которую должны смести настойчивость и постоянство». И взвешивая свои поступки как бы со стороны, невозмутимо их оценивал: «…приняв во внимание, что все препятствует и противится, могу без самохвальства назвать гражданским подвигом…»

В декабре пятьдесят шестого он известил любезнейшую матушку из Нерчинского завода: