Зрелища

Они ушли, и после них появились еще две подружки из трех, обнялись, зашептали что-то злое, должно быть про третью, но вдруг заметили Сережу, и одна сразу спросила через рояль «Апдайка читали?», а другая ткнула пальцем в спину Ларисы Петровны и приказала: «Порвите с ней, немедленно порвите».

— Нет, — сказал Сережа. — Да… То есть да и нет. Сначала да, потом нет.

— Из грамотных, — сказала одна.

— Пожалеешь, — сказала другая, и обе снова переплелись между собой в жарком шепоте.

К полуночи это вавилонское веселье в подводном царстве достигло некой точки кипения и заклокотало на этом пределе, на этой верхней границе в безумном порыве зайти еще дальше, хотя дальше явно уже ничго не могло быть веселого, разве что какие-то новые формы жизни, пар и в нем другие существа. Уже и музыка трубила на последней громкости, и свет светил не понять откуда, и танцы были не танцы, а какая-то всеобщая потасовка, то каждый за себя, то стенка на стенку. Уже и прекрасная женщина с голыми плечами позабыла свою недоступность, и отчаянный школьник что-то нашептывал ей, хохочущей, на ухо и все не умирал да не умирал. И Тася не была больше поваром, свалилась в свое варево, металась в нем, как большая рыба, и рядом с ней неотступно поблескивал череп Всеволода, уже и подружек разбросало по разным углам, и стрекозиное существо проносилось из комнаты в комнату, а за ней топотали моряки с расческами, матадор рыдал у окна неизвестно о чем, и Сережа, вытащенный из-за рояля, падал на колени и складывался пополам в новейшем танце, а все казалось — нет, не конец еще, вот сейчас еще крепче закрутится, еще отчаяннее. И наверху этого ожидания, в самой невыносимой точке вдруг вспыхнул свет, гости отхлынули к стенам и на открывшейся площадке невесть откуда взявшаяся Лариса Петровна в три прыжка отвесила зажмурившейся Тасе три звончайших пощечины.

Потом выбежала из комнаты.

10

На улице по мокрому асфальту, вдоль пустых машин на стоянке, мимо витрин и соблазнов, мимо ночных реклам и вчерашних уже газет Сережа шел в двух шагах за разъяренной Ларисой Петровной — провожал домой. Время от времени он пытался накинуть на нее пальто, но всякий раз она быстро уворачивалась, отталкивала его рукой.

— Отстаньте, отстаньте, — говорила она. — Я не хочу вас видеть.

— Но я-то здесь при чем? — уговаривал Сережа. — Я же ничего не говорил. И ничего не делал. Нельзя же так всех без разбору…

— Можно! Молчите. Всех можно, мне все равно. Мне без разницы, как говорит мой брат-хулиган.

Когда она поворачивала к нему лицо, его поражало непонятное выражение удовольствия и чуть ли не исполнения всех желаний, мешавшегося там с угрозой и возбуждением боя. Будто она в одиночку вынесла с собой на пустую улицу весь гвалт и сумбур этого случайного карнавала и теперь несет его в себе, боясь расплескать и рассыпать по мелочам.

— Молчите, молчите, — повторяла она. — Не смейте никого защищать. И не воображайте, что я ревную. Да-да! Не смейте одевать меня, не втягивайте в свою умность-разумность. Идите рядом и молчите. Разве вы не видите, у меня чувства. Вот именно — чувства. В том числе и гнев! Ха — почему это? Почему так приветствуется всякий телячий восторг, а гнев, бешенство — никогда. Хотя это такая же редкость и удовольствие, уверяю вас. Да отстаньте вы с вашим пальто! Пусть простужусь, пусть умру, пусть попаду в калеки — вам-то что?

Но у самого своего дома она то ли остыла наконец под холодным воздухом, то ли придумала напоследок еще одну сцену — вдруг взяла у него пальто, стала спиной к своим дверям и тихонько приказала:

— Сережа, нагнитесь ко мне.

В тот же миг прошлое и будущее снова отлетели от него, как уже бывало, он опять испытал ту мгновенную боль в сердце, разлетающуюся лучами до кончиков пальцев, нагнулся, увидел близко ее лоб под волосами, она подняла руки — все это делалось очень медленно, так что вполне хватало времени ужаснуться и обмереть, — вдруг просунула обе ладони между их лицами и оттолкнула его несильно, но властно — нет, нельзя.

— Нет-нет, забудьте и думать, — сказала она, качая головой, и ушла за дверь, совершенно, кажется, уже довольная, на сегодня ничего больше не желающая от жизни.