Зрелость

Нам никогда не удавалось поссориться с Марко, он смеялся над нашими упреками, обезоруживая нас. Его сатанизм приобщил нас к одной шутке довольно скверного толка, и теперь мне уже трудно найти в ней повод для смеха. Марко невзлюбил одного из своих коллег по имени Поль Гют: он ставил ему в упрек излишнее почитание властей и чрезмерные литературные притязания. Гют писал книгу и неуемно расхваливал ее достоинства, и Марко хотел сбить с него спесь. Сартр согласился принять участие в игре, в значительной степени, чтобы позабавить Ольгу. Марко внушил Гюту, что ему следует узнать мнение преуспевшего автора, заверив, что дружен с Пьером Бостом, а тот, сказал он, как раз должен приехать в Руан, и предложил передать ему рукопись Гюта и устроить с ним встречу. Гют согласился.

В условленный день я первая расположилась в кафе поблизости от «Пти Мутон», где была назначена встреча. Вскоре явился Марко вместе с надутым, как сосиска, человечком, который сразу же заговорил со мной о своем творении. Ему казалось несправедливым и нелепым, объяснял он мне, что бывшие товарищи по лицею, Бразийак, например, уже преуспели, в то время как сам он, хотя и не хуже их, все еще оставался безвестным. Но вскоре, он в этом не сомневался, ему удастся сделать себе имя. Из кармана он вытащил билеты на метро, обрывки веревки: это был его источник вдохновения, материал, который обеспечивал ему контакт с реальностями жизни. Его книга в эпическом стиле рассказывала историю человеческого существа — самого автора и Человека вообще — от зачатия до смерти; пока он закончил только первую главу. Во время этого сообщения в кафе вошла Ольга и села за столик, не подавая виду, что знакома со мной; она будто бы играла роль проститутки. Через несколько минут появился закутанный в шарф Сартр с объемистой, похожей на регистрационную книгу, тетрадью в руках. Марко представил его Гюту под именем Пьера Боста. Разложив перед собой рукопись, Сартр начал разносить это повествование, более серое и более безотрадное, чем небо Руана, напичканное к тому же смехотворными метафорами; понравилось ему, сказал Сартр, лишь одно-единственное выражение: «кровавая клубника», но оно присутствует во всех учебниках по физиологии; а в остальном псевдо-Пьер Бост упрекал Гюта в том, что он пишет примерно следующее: «Локомотив моей страсти катит по рельсам вашего безразличия». После этой экзекуции, справедливой, если и не оправданной, он ушел, оставив сраженного Гюта и довольного Марко.

Дело получило продолжение. Гют написал настоящему Пьеру Босту. Тот ему ответил и вывел из заблуждения. Он сказал своему брату Жаку, что был раздосадован тем, что злоупотребили его именем. Этот всплеск настроения показался нам проявлением прискорбной сосредоточенности на себе, и мы его осудили. Но, по правде говоря, мы с Сартром были бы очень недовольны, если бы кто-то в подобных обстоятельствах присвоил нашу личность. Тем не менее этот сомнительный фарс не оставил у меня сожалений; поскольку жертва по сей день чувствует себя превосходно.

Мы по-прежнему с большим вниманием относились к людям, с которыми встречались в нашей жизни; мы говорили об этом с Ольгой, Бостом, Марко, которые охотно принимали участие в наших размышлениях. Одно событие, которое произошло в классе Сартра, произвело на меня огромное впечатление: один из его учеников, блестящего ума молодой человек, но незаконнорожденный, фашист хмурого нрава, покончил с собой, прыгнув с крыши. В восемь часов утра он выпил чашку кофе с молоком и написал два письма, одно — своей бабушке, другое — девушке; затем направился в ванную и порезал себе горло бритвенными лезвиями. Но он не умер; тогда он поднялся на крышу и, крикнув прохожим: «Осторожно, отойдите!» — спрыгнул вниз. Я долгое время с тревогой раздумывала об этой чашке кофе с молоком: он заботился о других на пороге собственной смерти.

В окрестностях Руана находилась психиатрическая больница, которую Сартр хотел посетить; он получил разрешение взять с собой меня и двух студентов: Ольгу и Боста. Директор ожидал нас у внешних ворот, посреди поля; мы пересекли фруктовые сады и огороды, где работали люди.

— Все больные, но не опасные, — сказал директор.