Зрелость

На заре наше судно подняло якорь, а на следующий заре мы проснулись у подножия санторинских утесов. Пароход стал на якорь на некотором расстоянии от берега, его тут же окружили скрипучие лодки; трое молодых бородатых французов, озабоченные тем, чтобы их «не провели», спорили о цене переезда с надменностью, плохо скрывавшей их скаредность: посещая бедную страну и при этом не эксплуатируя, они сочли бы эксплуатируемыми себя. Мы осудили их между собой, как подобало. Но я их и пожалела; как глупо портить столь лучезарное видение: белые дома, сияющие на вершине темно-красных скал, отвесно падающих в синеву моря. Гребцы, а потом тропинка привели нас в деревню, где мы спросили, как найти отель «Вулкан», в котором хотели обосноваться. Люди печально качали головой или улыбались. Кто-то указал нам на дыру в стене: таверну. Хозяин подал нам крепкий кофе и принес наргиле, который Сартр с Бостом по очереди прилежно курили. И снова мы стали спрашивать об отеле «Вулкан»; в конце концов он понял и принялся объяснять нам, что мы ошиблись и приехали не в ту деревню; мы оказались не в Фире, главном селении, а в Ие, на северной оконечности острова. Казалось бы, невелика важность; правда, около трех часов нам пришлось идти по тропинке по краю отвесного склона; я отметила, что он не был по-настоящему красным и походил на некоторые слоистые пироги, состоящие из наслаивающихся друг на друга пластов — красного, шоколадного, орехового, вишневого, оранжевого, лимонного; напротив, как антрацит, сверкали острова Каймени. Мы отыскали отель «Вулкан»; из экономии, а также спасаясь от клопов, мы попросились у хозяина спать на крыше; он согласился. И снова мне выпали райские ночи. Жесткость цемента мне не мешала. Завернувшись в свои одеяла, над головой мы слышали шепот, приглушенные шаги: по другим крышам ходили собаки и люди, ибо город располагался уступами, от крыши к крыше. Нас разбудила дочь хозяина, она принесла нам кувшин воды и таз; внизу мы увидели побеленные известью своды, крахмальные крыши, а в ослепительном море — серу и лаву островов; едва приоткрыв глаза, я утонула в таком пронзительном сиянии, что мне почудилось, будто внутри у меня вот-вот что-то хрустнет.

По утрам мы пили кофе в отеле, вечером мы там ужинали: нам подавали самых костлявых, щуплых кур, вид которых на рынках Пирея приводил меня в не меньшее отчаяние, чем вид баранов. В полдень мы всегда бывали на экскурсии. Самая дальняя привела нас к развалинам Фиры и к святилищу Ставрос. Пробираться приходилось через виноградники по пепельным тропинкам, оседавшим под ногами, так что продвигались черепашьим шагом, это и правда было утомительно; и солнце палило нещадно, пока мы шли мимо невысоких белых скал, где изредка нас встречали чахлые смоковницы. Кроме того, мы немного заблудились. Сартр пришел в ярость. «Что за шутки! — ворчал он, и еще добавил не совсем справедливо: — Я собирался заняться настоящим туризмом, а меня заставляют изображать бойскаута!» Потом он успокоился, но мы все были без сил, когда входили в Эмборио, где рассчитывали пообедать. Ни души на знойных улицах с наглухо закрытыми домами; женщина в черном, с которой мы пытались заговорить, убежала[75]. Нам пришлось сделать круг на таком пекле; наконец мы увидели кафе, где жужжало множество мух; нам подали салат из помидоров, усыпанный дохлыми мухами и залитый маслом, еще более тошнотворным, чем в Тарифе! Для утоления жажды у нас был выбор между белым вином с запахом смолы, которое никто из нас не выносил, и водой из водоема с грязью; я пыталась пить поочередно глоток вина, потом воды, перебивая один вкус другим, но и от этого пришлось отказаться[76].

На лодке мы отправились на вулканические острова Каймени: из обжигавшей ноги, пропитанной серой, земли вырывались пары; до чего удивителен был этот черный с желтыми пятнами кратер, водруженный прямо на синие воды! Сартр с Бостом нырнули на небольшом расстоянии от островов и плавали вокруг лодки; иногда горячие волны буквально ошпаривали их, а бездонность бездны под ними вызывала трепет; они очень скоро поднялись на борт.

С Санторини мы направились прямо в Афины. Присев на палубе на корточки, Сартр с Бостом наигрывали с помощью своих трубок греческую музыку: у них хорошо получалось гнусавить. На стоянках Бост нырял и плавал вокруг судна. Он остался в Пирее, откуда поплыл во Францию. Позже он нам рассказывал, что последнюю свою греческую ночь он провел в ужасной конуре; когда он попросил хозяйку показать ему то, что мы называем «клоакой», она широким жестом указала на море с криком Ксенофонта: «Таласса! Таласса!»[77]