Зрелость

Два дня, проведенные с Сартром в Марселе, подбодрили меня. Он вернулся в Париж, а я вместе с Ольгой отправилась на короткое время в Эльзас. В Страсбурге она показала мне места своего детства, и вечером на танцевальной площадке мы с удивлением увидели эльзасцев, танцующих танго. Мы увидели Бар, Оберне, вереницу деревень, красочных, как «Забавные симфонии»; особенно нам понравились крепости из розового гранита, одиноко торчащие над пихтами. Ольга с большим воодушевлением шагала по отлогим холмам, через густые леса. Мы были бедны и питались в основном луковыми пирогами и крупными сливами, вечером я пила белое вино, и мы спали в шале, в домах для лесничих, на туристических базах для молодежи. Правда, холод немного испортил наши прогулки, и мы уже были не против вернуться в Париж.

Лионель де Руле покинул Гавр ради Парижа, но уже год как он заболел. Его занятия прервал туберкулез почек. Не один месяц он провел в клинике Сен-Клу, где меня лечили от воспаления легких. Потом он вернулся в маленькую квартиру, которую обустроил на улице Брока. Он перенес тягостное лечение и мучительную операцию. Временами болезнь, казалось, удавалось побороть, потом она вновь проявлялась. Он стоически выносил эти обострения, а нередко и нестерпимые страдания. Он начал писать очерк, изучая свои реакции на болезнь. Его опыт подкреплял идеи Сартра: в самый острый момент своих мучений он обнаруживал своего рода пустоту, мешавшую определить их, понять. Он со страстью отдавался всему, что делал, и эта работа помогала ему справляться с болезнью. Но в июне месяце произошел рецидив: у него начался костный туберкулез, и врачи направили его в Берк. В конце сентября до начала наших уроков мы поехали провести с ним пару дней. Несмотря на все то, что я читала о Берке, место показалось мне еще более зловещим, чем я предполагала. Дул резкий ледяной ветер, небо и море были гнетущего серого цвета. Клиника выглядела необычно: в комнатах никакой мебели, ну или почти; никакого стола в столовой, где в определенное время санитарки выстраивали в ряд тележки. Однако Лионель не казался подавленным. Он интересовался всем, что его окружало, его это чуть ли не забавляло, и этому любопытству он был обязан своего рода отстраненностью. Он описывал нам этот чужой мир, рассказывал множество историй, в частности о любовных отношениях больных между собой или с медсестрами. Эти рассказы, пронизанные жестоким реализмом, и вся атмосфера Берка подсказали Сартру один эпизод в «Отсрочке», за который добрые души особенно его упрекали.

Провинцию мы покинули; наконец-то мы оба жили в Париже: никаких путешествий на поезде, никаких ожиданий на вокзалах. Мы обосновались в отеле, гораздо более приятном, чем «Руаяль-Бретань», который Сартр нашел во время моего выздоравливания в Провансе. Он был расположен между авеню дю Мэн и кладбищем Монпарнас: у меня были полки, диван и очень удобный письменный стол для работы. Появились и новые привычки; утром я пила кофе и ела круассаны у стойки шумного недорогого ресторана под названием «Три мушкетера». Я часто работала у себя. Сартр жил этажом выше. Таким образом, у нас были преимущества совместной жизни без каких-либо ее неудобств.

Что я буду писать теперь, после того как закончила свои новеллы? С давних пор мою голову посещали разные идеи, но я не знала, как за них взяться. Однажды вечером, вскоре после начала занятий, я сидела с Сартром в глубине «Дома»; мы говорили о моей работе, и он упрекнул меня за робость. В последней своей книге я коснулась занимавших меня вопросов, но исключительно посредством персонажей, к которым я испытывала антипатию или умеренную симпатию; например, было жаль, что Анну я представила глазами Шанталь. «Почему вы не наделяете своих героинь собственными чертами? — с внезапной горячностью сказал Сартр. — Вы гораздо интереснее, чем все эти Рене, эти Лизы…» Кровь бросилась мне в лицо; было жарко, как обычно, вокруг нас было дымно и шумно, и у меня появилось ощущение, будто я получила сильный удар по голове. «Я никогда не решусь!» — отвечала я. Выразить себя, всю как есть, в книге, не дистанцироваться, подвергнув себя опасности: нет, такая мысль пугала меня. «Решайтесь», — говорил мне Сартр. Он убеждал меня: я обладала собственной манерой чувствовать, реагировать, именно это я и должна была выразить. Всякий раз, когда он увлекался каким-то планом, его слова порождали множество возможностей, надежд; но я боялась. Чего, собственно? Мне казалось, что как только я напитаю литературу своей собственной сущностью, она станет чем-то столь же важным, как счастье или смерть.