Зрелость

На рождественские каникулы мы вернулись в Межев; мы начали выходить из положения, как могли, и нас это удовлетворяло, мы не были амбициозны. На Пасху мы съездили в Прованс; я оставляла Сартра в городах и деревнях, куда мы добирались на поезде и в автобусе, а сама гуляла по склонам Люберона, в еще покрытых снегом горах в окрестностях Диня. В Маноске, во всех киосках и книжных магазинах были выставлены романы Жионо; он стал проповедовать возвращение к земле, и когда я с рюкзаком на спине шла по дорожке в окрестностях Контадура, крестьяне спрашивали меня, не из колонии ли я. С начала года Сартр читал Хайдеггера в переводе Корбена и по-немецки. Впервые он сказал мне об этом серьезно в Систероне, я как сейчас вижу ту каменную скамью, на которой мы сидели; Сартр объяснял мне, что означает определение человека как «бытия далей» и каким образом «мир освобождается у горизонта от неисправных инструментов»; но я с трудом понимала, какое место отводит Хайдеггер будущему. Сартр, который всегда стремился спасти прежде всего реальность мира, ценил в философии Хайдеггера способ примирить объективное и субъективное; он не считал его очень точным, но возможности открывались большие.

Каждый раз, как мне выпадало несколько свободных дней, я уезжала из Парижа. На Троицу я гуляла по Морвану: я видела Дижон, Осер, Везле. В июне на неделю экзаменов я уехала на Юру. Я облазила все горные выступы и так устала, что мое колено распухло и передвижение стало пыткой. Я села в поезд до Женевы, где ходила, прихрамывая. Испанское правительство переправило туда коллекции из Прадо, чтобы спасти их от бомбардировок, и целый день я провела среди картин Гойи, Эль Греко, Веласкеса. Сердце у меня сжималось, теперь я знала, что долго не смогу вернуться в Испанию.

Весь год я снова пыталась укрыться в настоящем, воспользоваться каждым мгновением. И все-таки мне не удавалось забыть окружающий мир. Надежды июня 1936 года окончательно умерли. Рабочий класс не сумел противостоять законам и постановлениям, отнимавшим у него большую часть его завоеваний: в ответ на забастовку 30 ноября объединение предпринимателей с успехом ответило массовым локаутом. У меня не хватало воображения, чтобы переживать по поводу пожара в Кантоне или падения Ханькоу, но поражение испанских республиканцев мы воспринимали как личное несчастье. Их внутренние разногласия, проходивший в Барселоне процесс ПОУМ[88] наполняли наши сердца смятением. Правда ли, что сталинисты погубили революцию? Или следует верить, что анархисты сыграли на руку мятежникам? Последние торжествовали. Барселона агонизировала. Приехавший на побывку Фернан описывал бомбардировки, голод; еды нет, лишь иногда горстка турецкого гороха; нет табака, чтобы заглушить голод: нельзя было даже найти окурка на улице, чтобы подобрать и использовать его. Бедные детишки со вздувшимися животами были крайне истощены. В январе город, опустошенный бомбами с жидким воздухом, пал. Все большее число оборванных, растерянных беженцев стекалось к границе. Мадрид еще сопротивлялся, но Англия уже признавала Франко; Франция направила Петена послом в Бургос. После нескольких потрясений пал Мадрид. Все левые французские силы, ощущая свою вину, были в трауре.

Блюм признавал, что в августе 1936 года быстрые поставки оружия спасли бы Республику и что невмешательство оказалось близорукой политикой: почему общественное мнение не сумело заставить его выбрать другую? Я начинала понимать, что моя политическая пассивность вовсе не служит гарантией моей невиновности, и теперь, когда Фернан ворчал: «Подлые французы», я чувствовала, что это касается и меня тоже.

Но в таком случае перед лицом зарейнских трагедий могла ли я все еще выбирать пассивность? Нацисты устроили террор в Богемии, в Австрии. Пресса сообщила нам о существовании лагеря Дахау, где находились в заключении тысячи евреев и антифашистов. Бьянку Бьененфельд посетил один из ее кузенов, которому удалось бежать из Вены после того, как он провел ночь в застенках гестапо: его избивали часами, его лицо все еще было покрыто синяками, со следами ожогов от сигарет. Он рассказывал, что в ночь после смерти фон Рата в городке, где жили его родственники, подняли с постели всех евреев, собрали их на главной площади, заставили раздеться и калечили раскаленным железом. Повсюду в рейхе покушения служили предлогом для страшных погромов: сожжены были последние синагоги, еврейские магазины разгромлены, тысячи израильтян интернированы. «Можно ли работать, можно ли веселиться, можно ли жить, когда происходят подобные вещи?» — со слезами говорила мне Бьянка. И мне было стыдно за мой эгоизм, ведь я упорно стремилась к счастью.