Зрелость

До сих пор у меня были каникулы. Теперь мне надо обустроиться в этом военном времени, а оно мне представляется зловещим. Между тем сегодня утром меня охватило паническое желание бежать из этого немыслимого спокойствия, ухватиться за что-то. Последнее письмо Сартра подарило мне смутную надежду получить возможность увидеться с ним, я думаю об этом со страхом и нетерпением. Я решила уехать сегодня же, и меня в семь часов доставили в Анже. Я в кафе возле вокзала: до чего же здесь мрачно! Хотела пойти в кино, побродила по кварталу казармы, где девушки приставали к солдатам, а бистро были забиты военными. Кинотеатр не работал. Я пошла обратно по улицам, внушавшим мне страх. Внутри меня, вокруг меня снова война и тревога, которая не находит себе места.

5 октября.

Париж. Я бегу в полицейский участок и тупо говорю, что хочу повидать своего жениха, он военнослужащий; мне отвечают, что в таких разрешениях постоянно отказывают и что он понесет наказание, если я к нему приеду. Я решаю пойти в другой участок и быть похитрее. Иду сфотографироваться в магазин «Бон Марше» и в баре возле автоматического фотоаппарата съедаю кусок свинины с чечевицей; мои фотографии ужасны. Самое трудное получить новое свидетельство о местожительстве. На улице Ренн мадам Мартан отказывает мне в этом. «Но вы здесь уже не живете, это был бы подлог», — очень сухо говорит она; ясно, что это война и в перспективе — расстрел для привратницких душ. Иду в лицей Камиль-Се; великолепное здание; встречаюсь с директрисой, довольно молодой, худенькой, элегантной, напудренной, с иссиня-черным подбородком под пудрой; она изображает живую, своенравную и отчаянную особу. «Я довольно смелая», — без малейшего смущения заявляет она. Работы у меня будет немного: в лицее всего двести учениц, в моем ведении будет всего двадцать; преподавателей-женщин в избытке, неизвестно, как с ними быть.

Я возвращаюсь на улицу Ассас; консьержка Жеже шьет на машинке; она не может дать мне свидетельство, поскольку я снимаю помещение у нанимателя; я остаюсь стоять перед ней, она продолжает шить, при этом царит почти полное молчание, и так продолжается довольно долгое время; внезапно она встает и дает мне свидетельство, датируя его 14 сентября. Я сую ей пятьдесят франков, она возмущенно отказывается, потом дрогнула: «Только половину». Но потом берет все. В участке все проходит очень хорошо; я рассказываю о сестре, у которой больные кости и за которой я еду в Мармутье. Служащий ведет себя по-отечески и выдает мне бумагу, написанную прекраснейшим почерком. Зато отказывают блондинке, которая хочет поехать в департамент Сена-и-Марна повидаться с мужем. «По этой причине нельзя». — «А по другим причинам можно?» — «Только надо найти подходящий предлог». Мне обещают пропуск на понедельник или вторник. Я поднимаюсь выпить стаканчик к Стефе с Фернаном. Он четыре дня провел в тюрьме. На него донесли, обвинив в «пропаганде против вступления иностранцев в Легион». Какой-то тип, сказав, что он русский из белоэмигрантов, спросил, можно ли пробраться в Испанию. «Конечно, можно», — ответил Фернан. «А если у меня нет паспорта?» — «Идешь на границу и шагаешь дальше». Тип оказался провокатором. Фернана отправили в префектуру, потом в лагерь, где солдаты и сержанты проявили крайнюю любезность; один из них дал ему табак, когда он сказал, что сражался в Испании, а когда добавил, что был генералом, дал ему еще пачку. Друзья Фернана удивлены, рассказывал он, что его так быстро отпустили, и немного опасаются за него; у него такое впечатление, что полиция следит за ним, и он не решается встретиться с Эренбургом. Говорят, будто Мальро хочет поступить в танковые части, но его не принимают из-за нервных тиков.

Низан отправил Дюкло очень сухое письмо об отставке: «Сообщаю тебе о своем выходе из французской компартии. Мое положение мобилизованного солдата освобождает меня от необходимости добавлять что-то еще». Я ужинаю в «Куполь», народу полно; Монпарнас заполонили военные и совершенно новая клиентура, прежние завсегдатаи выглядят отчасти доисторически. Необдуманно прошу официанта принести кружку мюнхенского пива. Он смеется: «Подождите, пока перейдем линию Зигфрида». Ночь в Париже производит на меня невероятное впечатление; я и забыла: Большая Медведица сияет над перекрестком Вавен, это необычно и очень красиво. На террасах кафе почти никого, становится слишком холодно; везде еще более пустынно, чем в прошлом месяце. Возвращаюсь к себе по темным, как туннели, улицам.

6 октября.